В пору скошенных трав
Шрифт:
Но холодности в этом не было. Скорей замешательство; она пыталась возвратиться в далекую осень — и никак не могла преодолеть случившегося после, что было гораздо важнее и труднее и занимало ее больше…
Они вышли в сумрачный коридор и не могли найти слов.
Егор спросил про Урал…
Она мельком, быстро посмотрела на него — и в глазах боль, и видно, что самый вопрос ей слышать мучительно. Она поспешно простилась и почти побежала по коридору.
Наученный войной, Егор давно держался правила: нельзя расспрашивать, наталкивать на воспоминания, пусть человек сам расскажет, если захочет… И не удержался, спросил… Зачем?..
Но ведь и сам хотел сначала убежать…
43
Ночью, в самый сон, кто-то закричал… Такой крик, что Егор вскочил — случилось ужасное, непоправимое: боль, смерть, гибель…
— А-а-а-а-а-а!
Все наполнено криком. Теперь слышно — крик хриплый, густой, разрывающий горло.
Мама и бабушка тоже проснулись.
Кто ж кричит? — мученье в голове… Ах, да Завьялов же… Конечно, он… Как страшно кричит.
— А-а-а-а-а-а-а!
Кончил, тишина. Часы пробили два.
Шлепанцы Аллы за дверью, грохот воды в кране.
И когда стал засыпать, сквозь сон — стук костылей по коридору, шарканье и осторожный кашель Завьялова…
Егор набрал двадцать очков из двадцати пяти… Цифра «двадцать» всплыла огненным прочерком, она как ночной крик Завьялова… Сел на кровати. Было утро. И опять обожгло недавнее…
Этот деланно-равнодушный голос: «Вам отказано». Слова эти мертвые: «Вам отказано». Секретарша явно упивается впечатлением, произведенным на него. Старается говорить безразлично — и не может скрыть злорадства. Почему?.. Чем он ее обозлил?..
Потом случайная встречах Верой. Он знал — у нее двадцать четыре очка, был уверен — принята. И Вера сказала: «Мне отказано». Больше ни слова — исчезла в коридорной полутьме.
В тот день после «вам отказано» Егор пошел болтаться по городу один. Взять сразу документы назад не смог — сил не хватило. Только часа через три вернулся в университет — все покончить. Перед дверью приемной комиссии еще издали заметил оживление; подумал — документы раздают. Остановился перед стайкой полузнакомых девиц, щебетавших о каком-то «дополнительном наборе». Заметив его, одна из них почти закричала: «Молодой человек, бегите в комиссию!»
Ошарашенный Егор вошел в комнату, где недавно услышал «вам отказано», и та же самая секретарша нетерпеливым жестом его подозвала. Оказалось, обнаружился недобор и все дела рассматриваются заново. Есть шансы… Прийти через два дня…
И вот сегодня утро третьего дня.
В ушах еще раздирающее «А-а-а-а!» из ночного кошмара Завьялова, в каждом сне заново переживающего фронт. И тяжесть на душе… И сливается она с тяжестью ожидания, с неизвестностью.
Егор трудно собрался.
Бабушка мышкой суетилась, крестила исподтишка, шептала что-то.
Поплелся к метро.
За площадью на стене — газетная витрина. Сегодня что-то народу много толпится, не сразу долезешь. Главное узнается из возгласов, из отрывочных слов.
— Таллинн наш! Эх, мать честная, — Таллинн!
За Таллинн вчера был салют: 23 выстрела из 324 орудий. Без газеты известно. Кто это удивляется?
— Союзники восточней Аахена вышли…
— Гитлер-то, гад, в бронепоезде поселился — боится, сволочь…
— Американцы с немцами братаются… Ну и ну…
Вклинился в очередь, медленно, тремя рядами двигавшуюся от первой страницы к последней, просмотрел
Дополнительный набор… Шансы… Какие там шансы при двадцатке…
Почти насильно заставил себя идти к метро.
Если не примут, куда теперь? Конец сентября — прием везде закончен, даже в техникум не сунешься.
Из метро «Охотный ряд» пошел напрямик. Манеж, закамуфлированный облупившейся краской под три домика (грязно-желтые по краям и «кирпичный» в середке), нелепо громоздился в конце площади; осенние тучи придавили обшарпанное здание университета.
В темноте нащупал ногой чугунную ступеньку лестницы, поднялся на второй этаж.
Секретарша «вам отказано» приветливо сюсюкнула, что надо пройти собеседование. Оно будет в маленькой комнате за Круглым залом…
Где это Круглый зал?..
Перед дверью закуток. Егор прислонился к стене и стал ждать, перечитывая отцовское письмо. От письма в душе тоже неуют. Отец писал, что очень против университета. Если есть еще время, убеждал переправить документы в строительный и в который раз принимался хвалить свою профессию. Университет же, по его мнению, сулил учительство, и не более. Вот и выбирай, писал он, что лучше — возиться со школьниками или восстанавливать города… И о себе ни строчки. Даже «до свиданья» не написал. И подписался официально — фамилией…
А тут собеседование… Сколько ни беседуй, к двадцати очкам не прибавится… Какая-то надеждишка тлела, конечно. Если б совсем уж зря, не стали бы собеседовать, время тратить… Но это так, где-то в сторонке мелькало соображеньице.
С трудом дождался. Порывался уж уйти, взять документы…
Собеседование не затянулось… Дядька попался неплохой. У него нашивка тяжелого ранения и больше ничего — ни орденской планки, ни медалей… Сидит, оперевшись на палку, смотрит исподлобья. Сначала Егору не по себе, а потом выясняется, что мужик он добрый. Спросил: что читал? Егор рассказал. Собеседник незаметно как-то перевел на первый год войны разговор и, узнав, что Егор начинал на заводе, попросил подробней сказать… А какие тут подробности? Сказал, что недолго работал — заболел. Он что-то насчет инвалидности стал спрашивать — оформил ли инвалидность?.. Ужасный вопрос, от которого Егор немел… Ему еще в больнице врач говорил, что нужно оформить, и даже про пенсию что-то плел… Егор тогда просто испугался. В пятнадцать лет слышать такие стариковские слова страшно… И сейчас неприятно очень отвечать на вопросы эти… Нет, нет — ничего не оформлял… Трудовая книжка есть… Дома лежит. Собеседовавший улыбнулся, покачал головой и попросил завтра прийти в приемную комиссию.
44
Алик приподнялся, поздоровался и опять лег. В руке растрепанная книжка Уэллса и на столике тоже. Учебники убрал — значит, плохо себя чувствует.
Наталью Петровну сегодня утром неожиданно мобилизовали на трудовой фронт — уехала на две недели куда-то под Серпухов. Даже за хлебом не успела сходить. Такие, брат, дела.
У него щетина отросла. Видно, совсем неважно ему стало за эти дни, пока не виделись, — и побриться не сумел… Морщится от боли. Незаметно почти подергиваются губы, но Егор-то знает. И свои тревоги, неуверенность, плохое настроение отступают перед недугом Алика.