В пору скошенных трав

Димчевский Николай Владимирович

Но вот светлеет, приподнимается. Как дела? Что нового? Собеседование было?.. Ну-ну, и что же спрашивали? И кто спрашивал? Нашивка тяжелого ранения?.. И про что же он спрашивал? И ответил? Читал? Молодец. Молодчина ты, Егорий… По-моему, дело в шляпе.

Егор стал про письмо отца, насчет того, не попроситься ли в строительный…

— Ну дурак… Ну и дурачина ты, Егорий… (Ох, осколок, гад!) Какой еще строительный? Тебя приняли. Вот увидишь. Я уверен! — Побледнел, привалился к подушке. — О-о-о, дьявол… Капни двадцать капель из того пузырька…

Выпил лекарство, отдышался, спросил про Казарина — принят ли?.. Егор давно его не видел и ничего не знал. И пожалуй, хорошо, что не знал…

Потом

взял карточки и пошел к Разгуляю в булочную. Очередь была не очень, но протолокся все разно больше часа… А с хлебом просто повезло — белый, свежий — для Алика самый подходящий!

Возвращаясь из булочной, увидел в воротах медсестру Сонечку — стремительно как ласточка мелькнула. Выпорхнула и исчезла.

Алик не сказал, что ждет ее, и Егор удивился этой его скрытности. Сама собой всплыла горечь, оставленная Лялей, и сделалось жаль Алика с безнадежной любовью его… Решил ни словом не касаться, ничего не вспоминать, не упоминать… Если хочет скрывать, пусть скрывает…

Алик уже не лежал, а сидел в подушках.

— Егорий, Соня была! Соня! Сонечка! Мне совсем хорошо. Как вошла — сразу полегчало. А от укола я выздоровел! Сейчас встану, пообедаем — и заниматься! По расписанию сегодня алгебра. Хлеба достал? Ух, да это ж ситный! Настоящий ситный! Молодец, Егорий! — Нащупал шлепанцы, прошаркал к кушетке, сел, сдерживая одышку. — Там в шкафу, внизу, в уголке, — банка сгущенки… Мне нагибаться тяжело — достань. Устроим пир по этому случаю… Знаешь, Сонечка стала меня замечать! Ей-богу! Клянусь!.. После укола сейчас села здесь вот, рядом с кроватью, и посмотрела мне в глаза. Понимаешь, необычно посмотрела, не как медсестра, а по-особенному. Ну вот режь меня — так на больного не смотрят! А когда уходила, погладила меня по руке. — Алик долго рассматривал левую руку, чуть слышно счастливо смеясь, потом понюхал и поцеловал. — Ее духами пахнет. Эх, Егорий, ни хрена ты не понимаешь! Пойдем чайник ставить и пировать. Я голоден как сто волков!

Егор давно его таким не видел. Болезнь и невозможность окончить школу очень угнетали Алика. Он постоянно был не в духе и, когда они начинали свою любимую игру в чтение стихов, заводил самые мрачные мотивы из Гейне («Ах, как медленно ползет ужасная улитка — время, а я недвижим здесь лежу, влача болезни тяжкой бремя…»). У Егора настроение тоже не из лучших, но он пытался что-то повеселей вытащить («…ведь если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?..»). И все равно просветления не наступало. Причина (Егор знал) крылась, помимо прочего, еще и в том, что вместо Сонечки приходила другая медсестра. Сегодня Сонечка первый раз вновь появилась — и сразу такой замечательный результат!

Егор не мог нарадоваться и вторил другу, нахваливал ее на все лады. Вполне искренне нахваливал. Только в глубине, где-то на донышке, шевелилась муть, отстоявшаяся и оставшаяся там после собственной неудачи, и Сонечка муть эту непонятным образом задевала. Егор не сразу понял, как это получается, но постепенно связь определилась… Мутноватым пятном замаячила тень Женьки… Тень была отброшена на Лялю, а сейчас и на Сонечку — ведь Сонечка появилась тут в какой-то мере и по его воле. Не имея ничего против этой девушки, даже вовсе ни с какой стороны не находя у нее изъяна, а зная только хорошее и благое действие ее на друга, Егор краешком души все-таки ей не доверял. Он подозревал, что Женька, хоть отдаленно, все ж не мог как-то не задеть ее… Не в прямом даже смысле задеть, а в том смысле, что он косвенно, через третье лицо, не выбрал бы, не способствовал бы появлению здесь девушки во всем ему противоположной. Значит, Сонечка не противоположность ему, то есть в чем-то сходна… И даже такого почти ни на чем не основанного вывода Егору

было достаточно, чтоб засомневаться, хотя все говорило против всяких сомнений.

Что ей от Алика? Что он мог дать? Чем мог понадобиться? И если б он ей нужен был для чего-то, она очень скоро добилась бы всего, потому что Алик сразу растаял. Но, с другой стороны, и сам Егор Ляле ничем не был нужен, а все ж она с а м а не порывала с ним… Не уйди он, они, глядишь, виделись бы и она продолжала бы рассказывать о своих приключениях…

Рассуждая таким образом, Егор запутывался в противоречиях, мрачнел и невнимательно слушал восторженные слова друга. В конце концов Алик заметил это и заставил Егора обо всем рассказать. Сомнения его Алик напрочь сразу же отбросил и всякие параллели между Сонечкой и Лялей разорвал. Он высказал мысль, что Ляля Егора не любила никогда, просто дружила с ним, и только, и ее исповедь как раз говорит об этом — она ему как другу все рассказала. Если б она любила, никогда бы с ней ничего подобного не случилось. Сонечка же выказала Алику свое чувство, и теперь совершенно неважно, что у нее было раньше, вся ее прошлая жизнь переиначивается нарождающимся чувством.

И в злой гений Женьки Алик нисколько не верил. Женька талантливый и практичный человек, он талант свой выжмет на двести процентов благодаря практичности. Чего ж тут плохого? Хуже, когда талант погибает из-за непрактичности… Женька блестяще сдал экстерном за десятилетку, блестяще сдал в институт и поступил, куда хотел, сразу, без всяких раздумий и проволочек. Разве плохо? А что к женщинам циничен, так это — просто молод, не успел еще влюбиться — играет плоть, и он потакает своей плоти, потому что может потакать.

Возразить Егору нечего… Он согласился с Аликом, хоть и остался в глубине души при своем мнении. Себе он практичности такой не желал и никогда бы ее не взял, не поднял бы, если б нашел на улице. Тут вставала грань, отделявшая его от Женьки, но рассказать даже Алику об этой грани Егор не мог; не потому, что опасался непонимания — просто не мог, не хотел об этом говорить, не находил слов. Он слушал друга, и самый голос его оживший, вдохновенная защита Женьки ему нравились — Егор видел, что Алик поборол кручину, и радовался этому.

Они пили кипяток со сгущенкой, прикусывали свежий хлеб, и чувство пира все разрасталось, и мрачные мысли сами собой отступали, освобождая место ровному и крепкому настроению.

45

И даже теперь не очень верилось… Теперь, первого октября, в день начала занятий… Егора еще заполняло недавнее событие, казавшееся невозможным после холодного отказа…

Было так. Он пришел в приемную комиссию. Секретарша «вам отказано» сидела обложенная списками. Она Егора узнала сразу — он спросить не успел, уже ответила: «Вы приняты». Ему показалось: стол с секретаршей пополз куда-то в сторону… Попросил посмотреть список. Секретарша с притворным равнодушием протянула. Егор суеверно и недоверчиво пробежал фамилии до своей буквы… Всего четыре на нее… А его нет… Нет его… Вот и сбылось суеверие, недоброе чувство темное… Побежал дальше — может, машинистка пропустила и напечатала в самом конце.

Нет!.. Нет!..

— Нет меня, — с трудом сказал Егор.

Как же понимать секретаршу? Если пошутила, то глупо и жестоко. Если спутала его с кем-то, от этого не легче… Сейчас, верно, начнет извиняться, оправдываться…

— Что вы мне говорите! — Секретарша посмотрела список, нахмурилась… Открыла ящик стола, порылась в бумагах. — Тут у меня документы, кому отказано. Ваших нет… Да я прекрасно помню, что вы приняты.

И вошел тот, с нашивкой тяжелого ранения, что собеседовал с Егором.