В постели с наставником

Гиффорд Блайт

Он обнял ее. Его язык глубоко вошел в ее рот. Ниже пояса он уже стоял торчком и нетерпеливо подрагивал. В который раз ее поразила эта исключительно мужская способность в любую минуту быть готовым к любви. Она знала, спросонья его разум проиграет желаниям тела, и он не успеет ее прогнать.

Он попытался подмять ее под себя, но она, изо всех сил упершись коленями в матрас, одержала верх в этом безмолвном противостоянии. Потом наклонилась и положила ладони ему на грудь.

— Не сегодня, — прошептала она. — Сегодня ночью ты будешь мой. — Она приподнялась, балансируя

над его телом. — До конца. — И медленно опустилась, принимая его в себя. Не в силах сопротивляться, он застонал. Когда он вошел в нее полностью — глубже, чем в те моменты, когда она была снизу, — глаза ее распахнулись. Сегодня его семя обязательно проникнет в ее лоно.

Она впервые обрела полную свободу действий. Самостоятельно задавая ритм, она открывала его потаенные чувствительные места и бесстыдно упивалась своим могуществом. Бедра, пальцы, губы внезапно заговорили на неизведанном ранее языке. Это был не просто язык любви. Это был язык любовников, язык совращения — язык, с помощью которого она низложила его и подчинила своей воле. Им могли владеть только женщины, за внешней слабостью которых скрывалась великая сила.

Сегодня ночью они станут одним целым в полном смысле этого слова. Сегодня она выпустит на свободу ту мистическую силу, которая ужасала его — ради того, чтобы сотворить то единственное, на что были неспособны мужчины.

Обычно он, оберегая ее, тщательно следил за тем, чтобы не пролить в нее семя. Но сегодня они поменяются ролями. Она станет его наставником и освободит стихию природы, которая одновременно разделяла и связывала мужчин и женщин.

Она раскачивалась на нем, наслаждаясь выражением экстаза на его лице. Но она не учла одного. Покуда он был снизу, его руки оставались свободны. Он взял ее лицо в ладони и крепко поцеловал, потом его пальцы нашли ее груди, такие чувствительные после долгого воздержания. Он нежно ласкал их снизу до кончиков, вызывая сладкие спазмы там, где он двигался внутри нее мощными, быстрыми толчками.

Он перехватил инициативу. Раздразнив узелки ее сосков, его неутомимые пальцы занялись тугим узелком меж ее ног. А потом уже не бережно, почти грубо он схватил ее в объятия и прижал к себе, словно собирался продержать так всю ночь. Дольше, чем ночь.

В каком-то беспамятстве она содрогалась, извивалась на нем, будто пытаясь поглотить собой. Тщательно продуманный план совращения был напрочь забыт. Голос разума исчез, все исчезло, осталось только ее тело, восхитительно живое, поющее его телу оду без слов.

Кожа более не была барьером. Она стала проводником, с помощью которого они обменивались ощущениями, которые волнами прокатывались от одного к другому и обратно. Они образовали единое, безупречное целое, и это слияние было призвано подарить миру нечто совершенно новое.

Новую жизнь.

В ее горле зародился животный стон. Она стиснула зубы, пытаясь сдержаться, покуда он не перерос в крик радости, чистого удовольствия, бесконечного наслаждения жизнью.

Его руки легли на ее бедра. Она уже не разбирала, кто из них понуждает другого двигаться сильнее и резче, и, наконец, зарылась

лицом в его плечо, впилась в его плоть зубами, чтобы подавить крик, который рвался изнутри с такой силой, что она поняла: его семя примется в ее чреве.

Все еще содрогаясь, она обмякла на его груди. Он накрыл ее одеялом, и она умиротворенно вздохнула, готовая предаваться любви всю ночь напролет. Правду он узнает утром. Когда наступит новый день.

***

Под утро Дункан проснулся и понял, что ему снился дом. Монахи, заточенные в кельях сложенного из желтого камня аббатства. Босоногие крестьяне, копающие торф. Во сне он вернулся к ним. Под ногами снова была твердая, каменистая почва, в спину бил ветер, а вокруг стеной высились горы.

Уезжая из этого дикого края, он поклялся никогда не возвращаться.

Его родители — оба тяжелые, скупые на ласку люди — не испытывали привязанности ни друг к другу, ни к собственным сыновьям. Они дрейфовали по жизни подобно льдинам, которые плывут по реке, то и дело сталкиваясь, но не примерзая друг к другу. Отчаявшись дождаться от них хотя бы кивка в знак одобрения, он старался бывать дома как можно реже. Уходил со стадом овец в горы, помогал крестьянам на пашне. Овцы, понятное дело, говорить не умели. Молчали и сервы, испуганные и сконфуженные его присутствием, очевидно, считая хозяйского сынка слабоумным за то, что он разыгрывал из себя крестьянина.

Но он занимался физическим трудом не из прихоти. Ему было приятно делать что-то руками, ощущать движение мышц. Нравилось проводить время в поле, среди холмов, на озерах, чувствовать ступнями влажную после дождя землю.

Только в эти моменты на него снисходил покой, которого так не хватало дома.

Он уехал навсегда и не хотел возвращаться, но долг призвал его обратно — в тот самый момент, когда он обрел свою женщину, ту единственную, которая понимала его и хотела соединить с ним жизнь.

Он знал, что она сегодня сделала. И зачем.

Неважно. Все равно это ничего не изменит.

Он попытался представить, как знакомит ее со своими родителями. «Это моя жена». Отец окинет ее взглядом, насупится и не постесняется оскорбить прямо в лицо. «Кого ты привел, сын? Ты что, спьяну ее обрюхатил? Так это еще не повод жениться». А мать будет стоять, опустив глаза в землю, и молчать. И тогда он вспомнит, что отвратило его от дома и заставило искать счастья в других краях.

Он нашел свое счастье, но увы, слишком поздно.

Нет, он не мог взять с собой. Возможно, со временем она разделила бы его любовь к этому дикому краю, но этого будет недостаточно. Познакомившись с его семьей, она возненавидит его, и он не сможет перевести ее через пропасть, которая образуется между ними. Она будет слишком широка, как бы сильно они ни любили друг друга.

А если родится ребенок, ему придется провести детство в аду…

Нет. Это совершенно недопустимо. Если родится ребенок, они поженятся. Каким-нибудь образом он раздобудет денег, чтобы его сын рос в другом, лучшем месте.