В провинции
Шрифт:
Пан Томаш с досадой махнул рукой и продолжал, а сосед удивленно и недоверчиво слушал.
— Зарубите себе на носу, сосед: если хотите знать, будут ли супруги счастливы, смотрите на них не тогда, когда они целуются, а когда не целуются. Коли муж после свадьбы как ни в чем не бывало сразу берется за работу, и жена тоже находит себе занятие, а целуются они только кончив дела, да так, чтобы не на виду у всех, — хорошо! Быть им счастливыми!.. Если они, сидя рядом, так иной раз заговорятся, что на долгие часы забывают о поцелуях, — хорошо! Быть им счастливыми! Но если оба ничего не делают, ничем не заняты, только ласкают друг друга с утра до вечера, невзирая на то, что на них смотрят, — это, сударь, добра не сулит! И если, сидя рядом, не разговаривают, только целуются, а как перестанут, так скучно им до зевоты — плохо дело, из рук вон плохо! А почему? Да потому, что шли под венец, не понимая, что такое брак, семья. Решили, что это так себе, забава, развлечение, исполнение прихоти, не подумали,
Сосед внимательно слушал пана Томаша. Понял он что-нибудь из этого разговора или нет, неизвестно, но с тех пор он стал при всяком удобном случае внимательно наблюдать за молодыми Снопинскими. Особенно его поразило замечание старого оригинала о зевании, то есть способны ли молодые супруги увлечься задушевным разговором настолько, чтобы забыть о поцелуях, или же их одолевает зевота, едва они перестают целоваться. Однажды, глядя на Снопинских, сосед подумал: «Сейчас увидим — заговорятся они или начнут зевать?» Снопинские сидели рядышком и, не обращая внимания на многочисленное общество, держались за руки; сначала они как будто стали разговаривать: Александр о чем-то спросил жену и поцеловал ей руку, жена ответила, и они чмокнули друг друга в губы, после чего умолкли. Сосед все смотрел и думал: любопытно, увлекутся они разговором или нет? Смотрел, смотрел, а молодые все молчали да молчали. Сосед уже устал наблюдать за ними и хотел уйти, как вдруг заметил, что Александр, слегка отвернувшись, проглотил зевок и тут же Винцуня, точно заразившись от него, тоже отвернулась и зевнула.
Сосед даже глаза вытаращил. «Ну и ну! — подумал он, — а ведь старый чудак — колдун, не иначе! Как он догадался, что они будут зевать?» Он снова поглядел на Снопинских, они снова целовались, но глаза у них были такие, как будто им хотелось зевнуть, и сосед невольно повторил слова пана Томаша:
— Скверно, сударь мой!
Нет ни малейшего сомнения в том, что супруги Снопинские в первое полугодие после свадьбы упивались друг другом и всем миром вокруг. Они ничего не делали, только веселились да ласкались, ездили в гости, приглашали гостей к себе; Александр привозил жене из города наряды, цветы, разные безделушки, Винцуня радовалась подаркам, расставляла их, украшала цветами комнаты и каждый день меняла прическу, спрашивая у зеркальца: «Не понравлюсь ли я так Олесю еще больше?» Олесь без конца повторял, что она ему нравится всегда, в любом наряде и никогда не перестанет нравиться, но ей хотелось слышать это еще и еще, и она уже не знала, какого цвета подбирать платья и какую придумать новую прическу, чтобы выглядеть в его глазах еще краше. Розовое ситцевое платье она сунула в какой-то ящик, на самое дно, как оставленную на память ненужную вещь, а носила то черные, чтобы оттенить белизну своего лица, то голубые, как нельзя лучше подходившие к цвету ее золотых волос, то белые, потому что Олесь объяснился в любви, когда она была в белом платье. Александр обожал жену, и, когда она, завершив утренний туалет, выходила из своей комнаты, свежая, нарядная, просто ослепительная, он бросался перед ней на колени, целовал ей руки и восклицал: «Мое божество!» Иногда он хватал ее на руки и носил по комнатам, как ребенка, осыпая поцелуями, ему хотелось всему миру показать, какая у него жена, и он без конца возил ее по гостям, приглашал гостей к себе. В Неменке постоянно слышались шум, смех, веселье, окна ярко светились ночи напролет, в доме звучала музыка, танцевали. Впрочем, танцы бывали не только при гостях: иногда Александр усаживал Винцунину тетку за рояль и просил сыграть какой-нибудь старинный вальс, а сам, обняв Винцуню за талию, кружился с ней по всем комнатам до тех пор, пока оба, хохоча и запыхавшись, не падали с ног. Однажды Александр попросил соседа, дряхлого старичка чиновника, выучить его танцевать менуэт, а пани Йеменская, сидя за роялем, умирала со смеху. Больше того: как-то, когда родители навестили Александра, он пристал к отцу и к Винцуниной тетке и уговорил их станцевать. Напрасно те отнекивались, отшучивались и даже сердились, Александр умел так подольститься и упросить, что ему невозможно было противиться. Винцуня села за рояль и сыграла менуэт, который выучилась играть у своей тетки; пан Ежи с пани Неменской танцевали, а Александр, стоя между ними, руководил.
— Папенька направо! Тетушка налево! — кричал он. — Пониже кланяйтесь,
Пан Ежи и пани Неменская после танца без сил свалились на диван, но весело хохотали и были в наилучшем расположении духа, потому что Александр и Винцуня, стоя на коленях перед стариками, смеясь, ластились к ним и целовали им руки.
Хотя это были осенние и зимние дни, в доме молодых Снопинских царили весна и лето. У окон, в клетках, увитых густой зеленью, пели канарейки; яркие ковры на полу напоминали цветочные клумбы; два больших трюмо, обрамленные плющом, отражали Винцуню, куда бы она ни повернулась.
Кое-где поблескивала золотистая бронза, пунцовая обивка стульев и кресел придавала веселый и красочный вид комнатам.
Вставали молодые обычно в одиннадцать часов; в полдень они, приплясывая, вбегали в столовую, где давно поджидала с завтраком пани Неменская, а потом начиналась беготня, пение, танцы, поцелуи, гости, и так до глубокой ночи. Засыпали в Неменке чаще всего тогда, когда люди встают на работу.
Так прошло полгода. В ту пору Александр и Винцуня выглядели как студент и институтка на каникулах. Ни прошлого, ни будущего для них не существовало: что будет, то будет, а пока люби да гуляй!
За все это время Винцуня ни разу не вспомнила о Топольском; если ей случалось ездить мимо Тополина, она отворачивалась, словно боясь, как бы воспоминания о прошлом не омрачили на миг дни ее светлых каникул.
И так продолжалось полгода. Ах! Значит позже все переменилось? Увы! Но было еще неплохо. Просто пришла пора проснуться, протереть глаза и взглянуть в лицо реальности, нельзя же постоянно жить как во сне. Через полгода после женитьбы, убедившись, что племянница счастлива, пани Неменская уехала туда, где ее ждали другие заботы. Винцуня сама принялась за хозяйство, и хотя тем самым в волшебную поэзию ее жизни ворвалась грубая проза, молодая женщина не испытывала недовольства, скорее, наоборот, даже обрадовалась новым обязанностям, потому что, — как правильно заметил сосед после разговора с паном Томашем, — она начинала слегка скучать и однажды неожиданно призналась себе: «Я устала!» В самом деле, ноги у нее болели от танцев, горло от смеха, голова от шума, а в сердце становилось как-то непривычно пусто, и не так в сердце, как в голове. Винцуне чего-то недоставало, а чего — она не могла понять и объясняла это себе так: «Я слишком много развлекалась, пора заняться делом!» и вот она пристегнула к фартуку связку ключей и начала хозяйничать: она возобновила знакомство с кладовкой, с амбаром, с кухней, с людской: снова стала заботиться о голубях; словом, хозяйничала вовсю и потом читала. Читала она одна. Почему одна? Да потому, что Александр тоже вовсю хозяйствовал. Весною отец сказал ему:
— Олесь, пора приниматься за дело.
— Хорошо, папа, — ответил он.
И принялся. Начал он с того, что стал переделывать заведенный Топольским порядок и прекрасно налаженную систему перевернул вверх ногами. Их четырех участков образовал три, луга — пустил под пастбища, пастбища — под луга, прежних слуг уволил и нанял новых, отборную породу скота заменил другой, а управляющим всем хозяйством назначил своего фаворита Павелка, который из кучера и лакея был произведен в камердинера, эконома, писаря — словом, в первые доверенные лица.
Эти преобразования и переделки необыкновенно увлекли Александра; во-первых, он впервые ощутил всю сладость власти и управления, во-вторых, был глубоко убежден, что поступает правильно, так как не верил ни в ум Топольского, ни в его знания. «Ну что хорошего мог придумать этот мужлан?» — говаривал он. Напрасно пан Ежи предостерегал сына, мол, портишь прекрасно налаженный фольварк. Александр только посмеивался и отвечал: «Поживем — увидим, папенька!» Пан Ежи пожимал плечами и говорил своей Анульке:
— Ладно, не беда! Раз обожжется, впредь осмотрительней будет. Слава Богу, что понравилось хозяйничать, появилась тяга к труду.
Кроме того, Александр задумал строить новый дом; не дом, а дворец — правда, деревянный, но трехэтажный и даже этакая квазибашенка и оранжерейка где-то сбоку припеку виделись ему в мечтах. От родителей он скрывал свои мечты и планы, предчувствуя с их стороны сильное сопротивление, но с женой поделился, и это вызвало первую размолвку между супругами. Винцуню испугала мысль, что ей придется покинуть любимый маленький домик, где она выросла, и перебраться в чужой, громадный, новый дом, который представлялся ей холодным, пустым и тоскливым. В этом каждый уголок был для нее другом детства, любое местечко уютным, связанным с приятными воспоминаниями, а там — ко всему придется привыкать, точно перенестись в какой-то другой мир.
— Дорогой Олесь! — сказала она. — Зачем нам новый дом? В этом так приятно.
— Душечка, но это же хата, а не дом! — отвечал Александр.
У Винцуни сжалось сердце.
— Мы с тетей здесь прожили долгие годы, — печально промолвила она, — и нам было хорошо и просторно.
— Одно дело — вы с тетей, другое дело — я, — возразил Александр. — Вы с тетей привыкли к тесным каморкам, а я нет. Мои родители всегда жили в больших домах. И потом, надо же где-то и гостей принимать!..
— Дорогой Олесь, — робко заметила Винцуня, — мы, я думаю, не всегда будем принимать столько гостей, как сейчас…