В пургу и после (сборник)
Шрифт:
— Куда ты сейчас пойдешь? — вздохнула она. — В гостиницу не пустят…
— В аэропорт. На креслах переночую.
— Там после твоего рейса еще три борта ожидалось. Забито все, наверно… Я постелю тебе на Веркиной постели. Пей чай пока…
Она села к столу, задумчиво подперев подбородок.
— Черт знает что такое! — неожиданно жалобно сказала она.
— Ты… о чем?
— Ничего, так… Дай сигарету. Кузьмин прикурил две сигареты, одну протянул Нине.
— Где ты научился так прикуривать?
— А что?
— Красиво! — издевательским тоном произнесла Нина. —
— А ведь верно, где-то в кинофильме подсмотрел, — признался Кузьмин.
— Не люблю я кинофильмы, — сказала Нина, и Кузьмину на миг показалось, что в ее глазах мелькнули злые огоньки.
— Почему не любишь? Всем нравится… — примирительно сказал Кузьмин.
— Слишком уж красиво все там получается! Складно, как в кино!.. А самое противное — возвращаться в эти четыре стены. Тоска такая — выть хочется. А Верке нравится. «Бедовый фильм! Бедовая любовь!..» У нее все бедовое. А сама она несчастная. Липнет к мужикам, а потом ревет в подушку.
— Ты на меня злишься? — тихо спросил Кузьмин.
— Нет. На себя, наверно… Извини.
— Музыка хорошая, — сказал Кузьмин. — Давай потанцуем?
— Не хочется. Лучше я рядом с тобой сяду, чтобы ты не смотрел на меня. Можно?
— Садись, — оторопело согласился Кузьмин и подвинулся.
Нина села на кровать, сетка жалобно скрипнула.
— Только ты будь человеком, — попросила Нина, поворачивая голову и глядя прямо в глаза Кузьмину.
И было столько пронзительного отчаяния в этом взгляде, что Кузьмину стало не по себе.
— Как тебя зовут? — спросила Нина, помешивая ложечкой чай. Спохватившись, она торопливо добавила: — Только без брудершафтов!
— Зови Сашей.
— Хорошее имя, — сказала Нина. — Пей чай, Саша, а то он опять остынет.
— Я лучше налью чаю, который не остывает, — сказал он и потянулся за бутылкой коньяка. — Это я однажды патруль обманул, когда в армии служил… Ехал в отпуск, зашел в ресторан на вокзале — в другие-то рестораны солдату не положено заходить, а в вокзальный можно, — оживившись, рассказывал Кузьмин… — И надо же — за соседний столик садится офицер с повязкой патруля. Ко мне официантка подходит, а я мнусь, понимаешь ли… Она догадливой была, принесла мне коньяк в стакане с подстаканником. И ложечка была, и кружок лимона плавал…
Он случайно перевел взгляд вниз и увидел, что Нина успела переобуться, и теперь вместо неуклюжих валенок на ее ногах поблескивали черные лаковые туфли. «А ведь это она для меня», — подумал Кузьмин и благодарно улыбнулся.
— Чего ты на мои ноги уставился?
— Зачем ты грубишь? — обиделся Кузьмин.
— Не знаю. Наверно, потому, что мне плакать хочется… Завидую я вам, мужикам! Пришел и ушел. И все. А завтра знаешь какой вой поднимется в общежитии?.. Господи, за что такое наказание!..
Бережно опустив на стол рюмку, Кузьмин решительно выбрался из-за стола и направился в угол, где была свалена одежда.
— Ты куда? — встревожено спросила Нина.
— Зачем же тебе такое наказание? — жестко спросил Кузьмин.
— Не уходи, Саша… Я, наверно, эгоистка, только о себе думаю…
Она подошла к нему, подняла голову,
— Ну, ну, Нина… Да брось ты! Виданное дело — реветь, — бормотал Кузьмин, чувствуя, как к его сердцу подкатывает теплая волна неожиданной нежности. — Ты брось!.. Смотри на вещи проще…
Нина доверчиво ткнулась лбом в плечо Кузьмина, и он некоторое время боялся пошевелиться, чтобы не отпугнуть робкую душу. Осторожно поднял руки, положил Нине на плечи и тут же почувствовал, как на его шее сплелись сухие горячие руки.
— Нинок, Ниночка… — прошептал Кузьмин пересохшими губами.
Она не открывала глаз, будто боялась вблизи увидеть чужое лицо, отыскала прохладными губами его губы и заставила его замолчать. Потом ее рука нашарила на стене выключатель, и в комнате стало темно, лишь снизу тускло светилась шкала радиоприемника и изумрудно мигала индикаторная лампа.
Кузьмин наклонился, легко подхватил на руки показавшуюся невесомой Нину и понес ее по комнате, ласково убаюкивая самыми нежными словами, какие только приходили на ум:
— Пташка ты моя сизокрылая… Кукушонок ты мой… А Нина прятала лицо у него на плече и тихонько всхлипывала.
Лишь несколько минут спустя Кузьмин заметил, что из приемника несутся бравурные звуки духового оркестра и что он машинально ходит по комнате в ритме солдатского марша.
Утром Кузьмин проснулся первым. Пошарив рукой возле кровати, он нащупал спички, сигареты; рука попала в какую-то лужу, и он отдернул мокрые пальцы, затем осторожно вытер их о свесившийся край простыни.
Прикуривая, Кузьмин посмотрел на часы — они показывали половину четвертого. «По-местному, значит, половина восьмого», — быстро сориентировался Кузьмин. Стараясь не шуметь, он встал с кровати и начал натягивать теплое белье на свои крепкие, чуть кривоватые, как у футболиста, ноги. Около унтов натекла лужица растаявшего снега, и колеблющийся свет уличного фонаря матово поблескивал, отражаясь в ней.
Голова шумела, хотелось пить, в горле сухим комком застыл кашель. «Должно быть, перебрал я вчера», — подумал Кузьмин, окидывая взглядом стол, на котором стояли пустые бутылки из-под коньяка, давешнего не то азербайджанского, не то узбекского вина и еще какая-то бутылка. Кузьмин с отвращением вздрогнул при воспоминании о вчерашнем коктейле. «Что я городил вчера? Убей бог, не помню. А Нина что? Кажется, было сказано что-то очень важное, но что?.. Уж не жениться ли пообещал? А что? Можно и жениться, пора заканчивать скитания по общежитиям. Глядишь, и квартиру дадут или комнату…»
Будто сквозь туман до него дошло, что он находится за шестьсот километров от дома, до Тикси еще надо долететь…
А Нина подождала, пока он оденется, зевнула, потянулась и сделала вид, будто только что проснулась.
— Доброе утро! — насмешливо сказала она. — Отвернись, я буду одеваться.
— Ага, — зачем-то сказал Кузьмин, отошел к окну и закурил следующую сигарету. Во рту едва ворочался распухший язык, шершавый, как напильник, и очень хотелось пить, хотелось пива, настоящего, материковского…