В пятницу вечером (сборник)

Гордон Самуил Вульфович

В силу определенных, видимо хорошо ему известных, причин Гордон предпочитает другое, «этнографическое» объяснение своего выбора. Однако фигура Балшема появляется сразу по прибытии автора в Меджибож. Подобно Нахману, он представлен народным героем, целителем и автором мелодий. Первое впечатление от Меджибожа заставляет Гордона сформулировать вопрос, который будет занимать его в дальнейших странствиях: «Если бы я не знал, что это Меджибож, догадался бы я тогда, что в прошлом это было местечко?» Остались ли какие-либо видимые следы от прежнего еврейского местечка и как их узнать?

Пристально вглядываясь в один из домов, Гордон отмечает характерные еврейские признаки, заметные лишь тому, кто хорошо сохранил их в памяти: «Хотя дом по-деревенски выкрашен в светло-голубой цвет и крыша покрыта шифером, но все же он сохранил нечто такое, что, если бы его перенести даже на Крайний Север, нетрудно было бы догадаться, где он прежде стоял. Об этом рассказывали бы узкие окошки и ставни, высокий цоколь, покривившееся крылечко, узкий фасад и многие другие приметы, которые просто не перечислишь». Как отмечает историк еврейской местечковой архитектуры Алла Соколова, именно голубой

цвет деревянной обшивки отличает сельские украинские дома от городских домов евреев, предпочитавших коричневый цвет. Другие «приметы» также соответствуют городской, более плотной застройке. Любопытно в этом описании также неожиданное предположение о переносе дома на Крайний Север, в котором можно увидеть намек на годы, проведенные автором в воркутинских лагерях.

Поведение Гордона в отношениях с местными жителями выглядит весьма профессионально с точки зрения антропологии: «Наученный опытом, я знаю: едва начинаешь у местного человека расспрашивать, кто он, что он и как его зовут, разговор сразу теряет свою задушевность. Я предпочитаю, чтобы расспрашивали меня». При этом он умело избегает прямо говорить об истинной цели своего путешествия, постепенно подводя собеседника к рассказу о своих местах. Первый встреченный им житель Меджибожа подтверждает его впечатления: «Видите эти огороды и садики? Перед войной здесь везде стояли дома. И вон там, где теперь парк, тоже были дома, и какие дома!» Немецкая оккупация не только уничтожила евреев местечка, но и стерла следы их присутствия в ландшафте, превратив некогда цветущий город в заурядную деревню: «Кроме двух каменных зданий десятилеток, остальные дома ничем особенным друг от друга не отличались, и все-таки я останавливался почти возле каждого дома и заглядывал чуть ли не в каждый двор». Тема войны и разрушения постоянно присутствует в разговорах с местными жителями, и ее частой метафорой служит образ обрубленного дерева; об этом напоминает и рисунок на заглавной странице цикла в еврейском издании.

Фигура Балшема возникает в разговоре сразу после обсуждения упадка местечка, по ассоциации с необычным названием переулка. В уже знакомой нам манере Гордон подводит к еврейским реалиям как бы невзначай. Встреченная им жительница спрашивает: «А вы еще не были у Балшема? Он похоронен на старом еврейском кладбище. Это недалеко, возле колонки. Но поторопитесь, скоро вечер. У кого ни спросите, у еврея или нееврея, каждый скажет, где похоронен Балшем». Оказывается, Балшем известен каждому жителю Меджибожа, в котором даже свой экскурсовод имеется, готовый проводить к могиле Балшема. По свидетельству Гордона, в середине 1960-х годов еще активно практиковался старинный еврейский обычай приносить на могилу праведника квитлех — записки с пожеланиями разного рода благ и здоровья. Наблюдение Гордона о том, что все записки кончаются пожеланием мира на земле, может показаться данью советской идеологии, однако и оно подтверждается более поздними этнографическими наблюдениями в местечках Подолии. Обращаясь к усопшим родителям, евреи традиционно заканчивают свою просьбу пожеланием «шолем аф дер велт» — «мир во всем мире». По соседству с могилой Балшема находится могила Гершеле Остропольского (1770?—1810), героя многочисленных фольклорных историй, служившего своего рода придворным шутом при страдавшем депрессией внуке Бешта, хасидском цадике ребе Борухе Меджибожском. Таким образом, Гордон подчеркивает фольклорный аспект хасидизма, устраняя тем самым потенциальную идеологическую опасность пропаганды религии. Балшем и Нахман, наряду с Гершеле, оказываются вполне невинными персонажами народного творчества. Заканчивается эта история размышлением о судьбе местечек в Советском Союзе. Гордон справедливо полагает, что те из них, что находятся вдалеке от железной дороги, захиреют и превратятся в деревни, а железнодорожные станции смогут вырасти в небольшие города.

Примером такого успешного преобразования служит Крыжополь, где городской вид сочетается с атмосферой старого местечка. Дежурная в гостинице встречает приезжего приветствием «мазл тов», однако места для него не находится, поскольку вся гостиница занята. Город полностью захвачен свадьбой: «Тротуары забиты, а по мостовой никто не идет, только музыканты и фотограф могут пока пользоваться проезжей частью, отведенной для жениха и невесты». Поддавшись недоразумению, рассказчик невольно начинает играть свата из Бессарабии и на ходу сочинять истории. Современные советские еврейские писатели, Ихил Шрайбман и Авром Гонтарь, да и сам Гордон оказываются включенными в круговорот рассказов, переходящих из уст в книгу и из книги в уста, создавая тем самым общее еврейское культурное пространство, где переплетаются фольклор и литература. Посредником между народом и литературой служат абоненты журнала «Советиш геймланд». Местечковый учитель математики Шадаровский объясняет приезжему писателю механизм фольклоризации литературы: «Достаточно, чтобы кто-нибудь из подписчиков пересказал прочитанное тому или другому, чтобы все местечко считало, что оно „прочло“ журнал. А пересказ, сами понимаете, отличается от оригинала». Так Гордон объясняет себе и своим читателям, что в местечках идиш жив и даже не умеющие читать на идише знакомы с еврейской литературой. Более того, добавляет Шадаровский, «я должен моим коллегам пересказывать журнал, конечно, по-украински. Так в нашем местечке к еврейским читателям журнала добавились и украинские».

В юго-восточной части Подолии, где находятся Крыжополь, Вапнярка, Жмеринка, Шаргород, война и оккупация имеют особую историю. Эта территория между Днестром и Южным Бугом входила в так называемую Транснистрию, зону румынской оккупации. Румынские власти с особенной жестокостью пригнали сюда евреев из Бессарабии и с Буковины, поселив их с местными евреями в гетто, где свирепствовали голод и болезни. Самым страшным был лагерь в Печоре на берегу Южного Буга, куда насильно отправляли трудоспособных евреев из гетто и откуда многие попадали в немецкую зону. Однако, в отличие от немецкой зоны оккупации, включавшей, например, Меджибож, в Транснистрии, за исключением

Одессы, евреи не подвергались массовому уничтожению. Именно этим объясняется такая разница в описаниях Меджибожа и Крыжополя. Как и в других случаях, Гордон — осознанно или нет — делит читателей на «внутренних» и «внешних», «своих» и «чужих», предполагая знание контекста и узнавание деталей.

Железная дорога как место действия и форма организации текста была одним из художественных открытий Шолом-Алейхема. Его цикл «Железнодорожные рассказы» (1903–1909) представляет читателю своего рода Касриловку на колесах, коллективную еврейскую общность, сорванную со своих насиженных мест бурными событиями начала XX века. Постоянно перемещаясь в пространстве, евреи поддерживают свое культурное единство рассказыванием историй, которые начинаются так же внезапно, как и обрываются, при посадке или высадке очередного пассажира-рассказчика. Для Гордона железная дорога является таким же еврейским «местом памяти», как и расположенные вблизи или вдали от нее местечки. Он даже находит современный аналог знаменитого «праздношатающегося» поезда, вокруг которого Шолом-Алейхем образовал специальный цикл внутри «Железнодорожных рассказов»: «Не пересчитать рельсы на станции Казатин, не проходит и часа, чтобы не промчалось несколько поездов. Они здесь не задерживаются. Постоят пять-десять минут и отправляются дальше. Но жашковский поезд-другой. Он не лезет на первую платформу, приходит без шума и целый час терпеливо ждет. И пассажирам передаются его спокойствие и медлительность: никто не спешит, никто не толкается, никто не боится опоздать. Он скромно стоит на боковой платформе. И, кроме меня, никто, кажется, не спрашивает у проводников, куда этот поезд идет. У него, видимо, свои постоянные пассажиры». Этот особый поезд привозит автора в местечко Погребище, где прошло его детство и где в 1919 году произошел страшный погром. В местном загсе, куда он зашел в поисках сведений о своих родных, он встретил странного человека, посвятившего всю жизнь поискам следов своей семьи. Переезжая из одного местечка в другое, этот загадочный персонаж прочитывает подряд все имена в регистрационных книгах, прибавляя «мир праху его» к именам умерших естественной смертью и «вечная память» к именам погибших.

Эволюция местечек, их прошлое и будущее, постоянно занимает Гордона в его поездках. Он ищет материальные следы прошлого, через которые реальность связывается с литературой. С такой целью он отправляется в деревню Воронково, где прошло детство Шолема Рабиновича, будущего Шолом-Алейхема. Именно Воронково послужило прототипом знаменитой Касриловки, символического образа еврейского местечка. Готовясь к волнующему свиданию, Гордон внимательно перечитывает «энциклопедию прежней жизни в местечках» — автобиографический роман Шолом-Алейхема «С ярмарки». Поездка в Воронково представляется ему как своего рода паломничество, подобное традиционным хасидским паломничествам к могилам цадиков. Тесный и грязный автобус, трясущийся по пыльным сельским дорогам, напоминает ему подводу из прежней местечковой жизни. Однако по приезде его ждет разочарование: волшебное местечко оказывается обычной украинской деревней, «с бело-голубыми мазанками, с низкими плетнями, с глиняными крынками на плетнях». Одна из таких мазанок уже давно стоит на месте дома, где когда-то жил Шолом-Алейхем. Снова возникает знакомая тема пустого пространства: место знаменитого касриловского базара занимает парк, в котором автор заблудился: «…перехожу от дерева к дереву, с тропинки на тропинку и сам не знаю, что и кого ищу, кого собираюсь здесь встретить». Встреченные им пожилые жители подтверждают его грустные размышления о полном превращении местечкового пейзажа в деревенский. Даже Казачья гора, подробно описанная Шолом-Алейхемом, оказывается срытой. И все же Гордону удается увидеть ее в своего рода мистическом откровении, вызванном еврейской речью местной библиотекарши. Как и полагается в хасидской истории, наш герой, несмотря на все препятствия на пути, в конце концов удостаивается чуда благодаря своей вере и настойчивости. Он взбирается на вершину воображаемой горы и произносит «чудодейственное заклинание из романа „С ярмарки“»: «Кто знает о нем, кто слышал о нем — пусть отзовется!..» Его призыв обращен к «своим» читателям, таким же, как и он, «хасидам» Шолом-Алейхема, рассеянным по всему миру.

Михаил Крутиков

НОВЕЛЛЫ

Ветка сирени

У завешенного марлей отворенного окна, чтобы мухи не налетели в комнату, сидели в одних ночных рубахах обе дочери вдовы Шифры: двадцатитрехлетняя Сима и младшая Аня. Мать суетилась на крошечной, в одно окошко, кухоньке у чадящего керогаза, то и дело выглядывая во двор, где под солнцем сушились на веревке простиранные платьица девушек. Жалкий скарб, что семья, возвращаясь из эвакуации, везла с собой, исчез где-то в пути, а подсобрать денег и купить себе еще по одному платью, чтобы не сидеть каждый раз, как сегодня, вот так, в исподнем, дожидаясь, когда высохнет единственный наряд, пока не могли. Нет еще и трех месяцев, как они вернулись и поступили работать на керамический завод. Окно, у которого сидели Сима и Аня, выходило на улицу, не столь широкую, чтобы сестры не могли приметить на погонах у проходящего военного двух подполковничьих звездочек. Но когда он вдруг остановился и начал, как показалось девушкам, всматриваться в их домик, то своим юным видом скорее напомнил лейтенанта.

Спустя некоторое время они снова его увидели. Он возвращался, но уже не по мостовой, а по деревянному заплатанному тротуару, вплотную прижатому к полуразрушенному домику с единственной уцелевшей в нем комнатой, куда вселил их временно горсовет.

Когда военный прошел, девушки, как сговорившись, в один голос ахнули: «Ах, какой красивый!» И тут же отбежали от окна. Им показалось, что слишком громко крикнули и подполковник, вероятно, услышал.

— Твой Наум ведь тоже красивый, — полушепотом заметила Аня, зная, что это будет приятно сестре, которая снова была у окна и осторожно приподнимала краешек марлевой завесы.