В пятницу вечером (сборник)

Гордон Самуил Вульфович

Я был похож в эти дни на актера, который вживается в роль. Во всяком случае, когда я жарким летним утром сел в Киеве на Подоле в автобус, который шел в Борисполь, откуда мне еще предстояло сделать пятнадцать-шестнадцать километров до Воронкова, я не был похож на того актера, которого Станиславский, как рассказывают, на одной репетиции заставил несколько раз повторить свой выход на сцену, потому что на вопрос режиссера, откуда он пришел, ответил: из-за кулис, и на вопрос, куда он пришел, ответил: на сцену. Если бы у меня спросили тогда, откуда я еду, я ответил бы: «Из Егупца». А куда еду? «В Касриловку!» Без этой тщательной внутренней подготовки я много бы потерял.

Опять сошлюсь на Станиславского, говорившего, что театр начинается с вешалки. Точно так же Воронково начиналось для меня намного раньше, чем я сел на Подоле в автобус.

Проезжая мимо станции киевского метро, мимо многоэтажных домов с лоджиями в новых районах города, я должен был сделать над собой немалое усилие, чтобы вообразить себя в старом Киеве-Егупце, с древним Крещатиком и Подолом, с его прежним шумом и гамом, и представить себе, что пассажиры в автобусе мои старые добрые знакомые: стоит мне отвернуться от окна — и увижу перед собой отца Шолом-Алейхема реб Нохума Вевика, постоянно озабоченного, с широким белым лбом, изборожденным морщинами, и редкой бородкой; дядю Пиню Вевика с красивыми живыми, смеющимися глазами; дядю Нисона с закрученными пейсами, который запросто мог рассмешить целый мир; сироту Шмулика, краснощекого, с задумчивыми влажными глазами, словно застланными дымком; Меерку, сына раввина; конопатую Фруму; Фейгеле Ашмедай; кантора Элю и самого Шолома — сына Нохума Вевика…

Когда часа через полтора я сошел в Борисполе, где мне долго пришлось ждать автобуса на Воронково, я следил за собой, стараясь не выйти из роли, в которую так вошел, что сам удивился, как это я не остановил человека в черном длинном, до пят, пальто, с круглой шапочкой на голове, которого я издали принял за обитателя Касриловки, и не спросил, когда увидел большой крест на его груди, о Тевье-молочнике, его дочери Хаве, о Феде, которого Хава назвала вторым Горьким…

Одно могу, однако, сказать с полной уверенностью: среди пассажиров небольшого воронковского автобуса я был единственным человеком, который не жаловался на тесноту, на жару, на пыль, летящую в окна, и на постоянную тряску, от которой прямо сердце выпрыгивало. Наоборот, именно эта тряска помогала воображению: мне казалось, что я еду на тряской телеге по касриловскому, в рытвинах, большаку.

Тем не менее, выйдя из автобуса и хорошенько осмотревшись вокруг, я вынужден был спросить у шофера, что это за местечко и как оно называется.

Шофер с удивлением глянул на меня и ответил, что это деревня, а не местечко.

Я, наверно, заехал не туда. Есть, наверно, два Воронкова: полтавское и киевское, — и мне придется сейчас возвратиться в Борисполь, из Борисполя — в Киев, из Киева — в Полтаву, а оттуда в настоящее Воронково. Если б эта деревушка была Воронковом, которое мне нужно, то сидевшая рядом в автобусе женщина, открывшая передо мной свою душу, как бывает обычно с матерью, выдавшей недавно замуж свою единственную дочь, и не просто единственную, а подаренную: в темные годы гитлеровской оккупации девочку спасла от фашистов крестьянка, жительница Воронкова, — то попутчица моя, конечно, слышала бы о том, что здесь когда-то жил Шолом-Алейхем, и не стала бы спорить со мной, доказывая, что Шолом-Алейхем киевлянин: сколько раз она проходила по Красноармейской улице мимо дома, где он жил.

Еще раз оглядываюсь. Шофер, конечно, был прав. Никакого следа от местечка — деревня, настоящая украинская деревня, с бело-голубыми мазанками, с низкими плетнями, с глиняными крынками на плетнях.

— Я, кажется, действительно заехал не туда. Это не то Воронково.

—

А какое Воронково вам нужно? — спросил меня кто-то из вышедших из автобуса пассажиров.

Начинаю с географических примет, вычитанных в главном моем путеводителе, в романе «С ярмарки».

— Переяслав отсюда далеко?

— О, вы заехали совсем в другую сторону. И вообще, кто это летом из Киева в Переяслав ездит по шоссе? В Переяслав едут по Днепру пароходом.

Из ответа следует, что Переяслав довольно далеко отсюда. А в романе «С ярмарки» написано, что Воронково недалеко от Переяслава. Какие же нужны еще доказательства, что я попал не в то Воронково? И все-таки спрашиваю:

— К какой губернии принадлежала когда-то ваша деревня?

— Андрей Тарасович!

Андрей Тарасович, человек, к которому шофер обратился, старенький, с большой седой бородой и густыми бровями, подошел к автобусу.

— Андрей Тарасович, какая у нас здесь была когда-то губерния?

Старик зажмурил глаза и отрапортовал, как солдат:

— Полтавская губерния, Переяславский уезд!

Я ухватился за этот ответ и спросил:

— А о писателе Шолом-Алейхеме вы, дедушка, слышали?

— Слышал ли я? Он же наш, он жил вон там, где парк, на той стороне. Его самого я не знал, но Рабиновичей помню.

— Их дом стоял на Занивской улице, — подсказал кто-то рядом.

— Поговорите с нашим учителем, с Иван Иванычем, — посоветовала мне девушка с высокой прической. — Иван Иванович живет здесь недалеко, тоже возле парка…

Но я хорошо помню, что в моем «путеводителе» «С ярмарки» ни слова не сказано о парке. Старик, заметивший мое недоумение, пояснил мне:

— Там, где теперь парк, когда-то был базар.

Все, что сказано в моем «путеводителе» о воронковском базаре с двумя ежегодными ярмарками, «Красными торгами» и «Покровом», я помню слово в слово. Едва я вошел в парк, как стал на память читать описание базара:

— «И в самом деле, какой еще город во всем огромном мире — будь то Одесса или Париж, Лондон или даже Нью-Йорк — может похвастаться таким богатым и обширным базаром, с таким множеством еврейских лавок и лавчонок со столькими прилавками, столиками, лотками, заваленными грудами свежих душистых яблок и груш, дынь и арбузов, которыми козы и свиньи в любую минуту не прочь бы полакомиться, если бы базарные торговки не вели с ними беспрестанной войны! А мы, мальчишки из хедера, тем охотнее отведали бы этих вкусных вещей, но они, увы, были нам недоступны».

Читаю, и мне кажется, что сосны и каштаны прислушиваются. Они даже склонили немного кроны. О чем так распелся соловей на сосне, пустившей глубокие корни в землю, на которой когда-то стояли лавчонки и лотки? Может, прочесть ему о Йоселе, которого тоже звали Соловей? Но мальчика, который здесь за грош или за половину яблока изображал лесного разбойника и голосом, который со временем стал известен во всем мире, пел: «Давай де-е-ньги! Давай де-е-ньги!» — нападая на прохожего, которого изображал Шолом, звали не Йоселе, он назывался Мейером Медведевским.

Я, кажется, никогда не выберусь отсюда, перехожу от дерева к дереву, с тропинки на тропинку и сам не знаю, что и кого ищу, кого собираюсь здесь встретить.

Выйдя из парка, я заметил, что весь покрыт пылью. Этого я не ожидал — не помню, чтобы в романе Шолом-Алейхема «С ярмарки» говорилось о воронковской пыли, ибо такую пыль, безусловно, стоило бы увековечить в романе. Подобной пыли я еще не встречал ни в одном местечке. Каждая машина, проезжая, поднимает такое облако, которое и за час не рассеивается.