В семнадцать мальчишеских лет
Шрифт:
Сердце Виктора дрогнуло, когда за ним захлопнулись створки тяжелых тюремных ворот. Он проследил, как охранник с лязгом повернул ключ в большущем замке, взглянул на каменные стены тюремной ограды, на часовых в серых шинелях. Стало страшно. Потом, на допросах, он внутренне был готов ко всему. Но первые минуты в тюрьме были самыми тягостными.
Когда конные солдаты конвоировали его от тюрьмы к бывшему дому купца Шишкина на углу Косотурской и Большой Славянской, он шел, не опуская головы, руки его были связаны. В огромном доме Шишкина хозяйничали контрразведчики. Виктора втолкнули
Им удалось обменяться несколькими фразами.
— Тот, что приехал с деньгами из Уфы, предал, — прошептала Екатерина.
Виктор внутренне сжался, похолодел: приезжий, выдавший себя за посланца из Уфы, видел многих…
«Это конец! Погибла вся организация!» — с отчаянием подумал Виктор.
— Держись, не падай духом, они много не знают, — ласково сказала Екатерина.
Вскоре Виктора вывели во двор. Седенький старикашка с блаженной ухмылочкой на безбровом пьяном лице, нацеливаясь фотоаппаратом, просил:
— Не хмурьтесь, молодой человек. И глазки, глазки не жмурьте. Ваш лик приобщат к документикам… Да-с.
В колчаковском застенке
— Итак, старый знакомый, — почти ласково констатировал следователь. — Несовершеннолетний. Помню, отлично помню. — И вдруг резко, в упор: — Большевик-с?
Виктор замешкался с ответом. В комнату, громыхая шашками, ввели еще кого-то. Виктор скосил глаза на вошедших — сердце упало. Григорий Белоусов с огромными кровоподтеками у висков еле держался на ногах. Как он очутился здесь?
— Я спрашиваю, большевик-с? — громче повторил колчаковец. В злом прищуре глаз — нескрываемая ненависть.
Виктор еще раз взглянул на Григория, распрямился. Не отводя глаз от жесткого взгляда следователя, громко произнес:
— К сожалению, нет.
— Значит, к сожалению. Так-с, молодой человек… — Колчаковец поднялся и медленно стал надвигаться на Виктора. — К сожалению, значит? — Коротко и резко ударил кулаком в подбородок, заорал: — Щенок! Теперь ты не будешь сож… — Страшный удар в живот отбросил прапорщика на стол. Это Григорий, скрученный по рукам, изловчился и пинком опрокинул прапорщика.
Конвойные сшибли Григория, глухие удары кованых сапог по спине, голове смешались с громкой площадной бранью.
…Превозмогая боль, Виктор повернулся на бок, опираясь на локоть, сел. Словно свинцом налита ушибленная при падении голова. Саднит плечо.
Что сейчас: утро, вечер? Кто еще арестован?
Горят разбитые губы. Мучительно хочется пить. Глоток, хоть бы один глоток!
Кто-то, раздражающе шаркая, прошел по коридору. Остановился у двери. Опять за ним?..
— Слышь-ка, паря, — раздался над ухом старческий шепот. — Возьми, тута писулька. Оклемаешься, черкни своим…
Дверь захлопнулась, надзиратель погромыхал
Нетерпеливо, с трудом разбирая слова, читал Виктор первую весточку с воли. Родные спрашивали, когда выпустят?
Стараясь как можно больше втиснуть слов на клочок серой оберточной бумаги, Виктор морщился от боли и выводил огрызком карандаша:
«…Здоров телом и особенно духом. В первый день 18 мая «культурные люди» в числе всех пороли и меня. Но пора, пора придет, она уже близка…»
Очередной допрос вел сам начальник отделения контрразведки, прапорщик с черными, жестко торчащими усиками. Плотный, черноглазый, подвижной, он мог бы показаться красивым, если бы выражение лица не портили плотно сомкнутые губы, в уголках которых блуждала брезгливая ухмылка.
— От кого получил деньги? Где склад оружия?
— Не знаю… — Разбитые губы казались чужими, голос звучал глухо.
— Шипунову сюда! — приказал прапорщик.
В комнату ввели Полю. На девушку страшно смотреть: одежда порвана, из-под лоскутьев выглядывает багровое тело. В девичьих глазах застыло выражение муки. Но страха в них нет. Виктор невольно прикрыл глаза, чтобы не выдать себя, не вскрикнуть от яростной боли.
— Из вашего кружка?
— Я не знаю, — чуть слышно произнесла Поля распухшими губами.
— Уведите! — махнул рукой следователь.
Следом ввели Теплоухова, тоже избитого.
— Узнаешь щенка? — спросил офицер. — Из вашей организации?
Иван Васильевич только на миг задержал взгляд на лице юноши. Отворачиваясь, угрюмо проговорил:
— Зря мальчишку держите, какая вам от него корысть?
— А деньги, кто ему передал деньги, не ты, смутьян?
— Вы что-то путаете, господин следователь.
Потом были очные ставки с Григорием Белоусовым, Екатериной Араловец, Иваном Ивановичем.
Виктор ужаснулся: «Провалилась вся организация, когда все подготовлено к восстанию…»
И страшнее физической боли была жгучая мысль: «Предали!»
Прапорщик убрал со стола поблескивающий вороненой сталью браунинг и неожиданно сочувственно произнес:
— Зачем ты связался с большевиками? По пути ли тебе с ними?
Виктор смотрел на его сизые от бритья щеки, и вместе с чувством напряженного ожидания его охватило неодолимое чувство брезгливости. Он слушал монотонный голос колчаковца и едва улавливал, что тот сулил ему простить «заблуждения молодости».
— Вы что-то действительно путаете, господин следователь, — с холодным достоинством ответил Виктор. — Разве вам неизвестно, что мой брат в Челябинске, в армии верховного правителя?
— Вот как ты запел, красный петушок! Значит, за спиной братца решил поиграть в революцию. Так, что ли?
Виктор молчал.
— Ну, что ж, молчание — знак согласия. Так изволите мыслить, господин студент? Так вот. — Голос прапорщика возвысился до тонких нот. — Так вот запомните: вашего братца при случае расстреляют красные, а мы постараемся отправить к праотцам тебя. Тебя! И будем, так сказать, квиты. По-родственному, значит.