В семнадцать мальчишеских лет
Шрифт:
Словно прозрев, Виктор увидел такое, чего не в силах был увидеть, понять этот прапорщик. Там, распахни только дверь, там, на воле, побратимы-единомышленники — Колька Черных, Горбачев, ребята из его десятки.
И Виктор сказал спокойным голосом:
— Вы, прапорщик, болван. Вы мертвец и ничего не понимаете… — И спокойно, испытывая прилив небывалой внутренней силы, взглянул в лицо следователя.
Тот с багровым от ярости лицом рванулся из-за стола. На его крик вбежали конвойные.
— На скамью! —
Виктора бросили на скамью, навалились на ноги, придавили голову. Он не кричал, не бился. Его охватило предчувствие чего-то небывало жуткого, что готовились совершить мучители.
И вдруг пронзительная боль: палачи вгоняли ему под ногти иголки.
Василия Антонова бросили в общую, битком набитую камеру. Истерзанный, оглушенный, он долго не приходил в сознание. А когда очнулся, незнакомый парень в черной куртке поправлял у него на лбу мокрую тряпку.
Руки парня жилистые, пальцы в ссадинах, а лицо неожиданно нежное.
— Ты кто? — ослабевшим голосом спросил Василий, попытался сесть, но голова закружилась, и он бессильно уронил ее на пиджак, подложенный чьей-то заботливой рукой.
— Лежи пока, — посоветовал парень и тихо, склонясь к уху Василия, добавил:
— Зови меня Сашей.
Василий внимательно рассматривал лицо Саши, и оно его все больше поражало. Особенно глаза. Большие, затененные длинными ресницами, они словно лучились. Блеск Сашиных глаз беспокоил, притягивал. Василий заметил, что и другие в камере часто посматривали на Сашу.
«Огненные глаза», — определил Василий, и ему почему-то стало спокойно, и он опять забылся. Последнее, что ощутил, — это прикосновение жестковатых пальцев: Саша переворачивал тряпку на его лбу.
Василий проснулся и, не открывая глаз, услышал — нет, даже не шепот, а едва уловимый шелест:
— Так и так погибнем. А тут хоть кто-нибудь спасется. Где бы напильник добыть?
В темноте рядом с собой Василий различил Сашу, разговаривающего с мужчиной лет тридцати. Василий тронул Сашино плечо, моргнув, попросил наклониться.
— Решетку я расшатаю. Будьте надежны… — и выставил перед ним свои кулачищи. — Видишь?
Саша окинул взглядом богатырскую фигуру Антонова, ласково тронул его иссиня-черные, спутанные в беспамятстве волосы и с сомнением покачал головой.
— Ослаб ты…
— Выдюжу.
Саша секунду подумал, кивнул:
— Ладно, попробуем.
Наутро, когда надзиратель оставил скудный арестантский паек, половину пайка по общему уговору вручили Василию, другую поделили на девять равных частей. Василий стал было протестовать, но Саша прервал его:
— Выполняй решение!
…Как случилось, что Василий очутился в этой камере?
Перебирал в памяти каждый шаг.
В мае вдруг нарушилась
Она совершенно отвесная, гладкая. Лишь кое-где, словно приотставшая кора на дереве, виднелись отполированные плиты — «скалята». Они еще кое-как держались, но вот-вот — дунь посильнее ветер — готовы были отвалиться.
Поглядывая то на скалу, то на каменные россыпи, командир говорил:
— Надо сходить в город, уточнить, как будем проводить операцию. В городе не задерживайся, упреди в случае чего. Послал бы кого другого, да явок не знают, еще напутают чего.
Ушел на закате, когда солнце садилось. Ушел, ни с кем не прощаясь: так лучше, никто не узнает.
В городе с трудом разыскал явочную квартиру — хибару с двумя, будто отпрянувшими друг от друга, маленькими окнами. Окна в хибаре были завешены. Стукнул в раму три раза — условный знак. Ему отозвались. Толкнул низкую дверь и, наклоняя голову, шагнул в темные сени.
Пронзительная боль полоснула затылок. Падая, Василий почувствовал, что на него наваливаются, заламывают руки назад…
— О-ох! — забывшись, простонал Василий.
— Что, болит? — склонился над ним Саша.
— Душа горит. Ни одну контру не придушил… Попался, будто кролик.
— Жалко, — согласился тот, думая о чем-то своем.
На пятый день Василий обратился к Саше:
— Попробую сегодня…
— Давай… Подготовим к ночи…
Саша встал напротив «волчка» в двери, а Василий, широко расставив ноги, ухватил обеими руками решетку.
Камера замерла.
В тишине все отчетливо слышали, как натужно дышит Василий. Наваливаясь туловищем, он давил решетку, потом тянул ее на себя. Лицо покраснело, на шее, руках вспухли синие вены. Василий отер с лица пот, тряхнул руками и опять дернул решетку. Дернул, не рассчитав, со всей неведомо откуда прихлынувшей силой. Решетка подалась, но из гнезда вырвался кусок кирпича, ударился о цементный пол, со звоном брызнули красные осколки.
Спрятать ничего не успели. Вбежавший на стук старший надзиратель без слов понял, что происходит в камере.
Положив руки на подтянутые к подбородку колени и склонив голову, Иван Васильевич задремал. Каштановые пряди волос прикрыли на висках синяки, по небритому лицу блуждала улыбка.
Чему он радуется во сне? Какое обманное счастье светит ему в короткие мгновенья забытья?
…Ивана Васильевича взяли на исходе короткой майской ночи, когда одна за другой гасли далекие звезды. Он всю ночь работал, а когда устал до изнеможения, прилег на диван в той же комнате, где вел какие-то записи. Едва прилег, в дверь забарабанили.