В семнадцать мальчишеских лет
Шрифт:
Краем платка смахнула слезу, стала читать дальше:
«Когда мне сообщают о том, что вы целые сутки стоите возле тюрьмы, изливая потоки слез, то вы меня же этим только расстраиваете…
Ведь поймите, наконец, дело сделано, — следовательно, его не поправишь… Утешение я могу вам дать то лишь, что все, что взвалилось или взвалится на мои плечи, будь то даже смерть, я переношу и перенесу бодро, с полным сознанием долга. По моему мнению, мне может быть лишь два приговора: каторга или, что я все же не жду, расстрел. Как к тому,
— Дорогой мой сыночек, родной мой, и в кого ты такой? — прошептала мать.
Сердце стучало глухо и больно, казалось, сжали его в тисках. Сердце-вещун будто говорило, что это письмо от Виктора последнее. Раньше он писал иначе: заботился о других, просил передачи для товарищей. А эта, седьмая записка, как она непохожа на другие.
Спрятав бумажку, мать беззвучно разрыдалась. О записках в семье никто не знал — ни дети, ни муж.
«Вы жертвою пали…»
Светлое, умытое росами утро. Пробиваясь из-за дальних лесов, заря золотила тюремные стекла, крыши домов. Отблески ее ложились на измученные лица арестованных, на острия штыков конвойных — чешских и русских солдат. Вот-вот брызнут из-за гор ослепительные лучи, выкатится огненный шар, разгонит хлопья тумана и в полную силу засверкает над тихой, еще в утренней дреме землей.
Прохлада овеяла лицо, освежила разбитое тело.
Виктор заложил назад руки, и пожилой солдат скрутил их проволокой, другим концом ее опоясал стоящего рядом Белоусова.
Из камер по одному, по двое выводили на тюремный двор и строили в колонну людей, связанных попарно, всех еще раз перевязали проволокой…
Надежды на побег померкли. В суровом молчании шагали арестованные. Шли мимо густого ельника, туда, где когда-то рыли шурфы в поисках железной руды.
Парное дыхание земли кружило голову, смоляной воздух веял в лицо. Из-за кустов показался бугор вывороченной свежей земли, широкий ров.
И все это — черный бугор земли, серые фигуры солдат — казалось неестественным в такое изумительное, чистое утро. Казалось, сейчас вот-вот должно случиться чудо: падут тугие путы, опустятся нацеленные в грудь дула винтовок…
Суетливый фельдфебель прокаркал команду, арестованных поставили на краю рва, напротив выстроились солдаты. Из-за рядов выкатился с крестом в руках поп, которого прежде никто не заметил.
— Прикажи, отче, развязать руки, в рай-то поодиночке будут пускать, — раздался насмешливый голос Ивана Васильевича.
— Молчи, еретик! — огрызнулся поп, нацеливаясь крестом на осужденных.
— Крестом и пулями казните! — опять раздался над толпой голос Теплоухова. — Отойди, отче, не заслоняй солнце.
— Молчать! — раскатился над головами окрик, но он потонул в сильных звуках закипающей песни. Ее начали почти все одновременно, не сговариваясь.
«Вы жертвою пали…» — поплыли суровые и мужественные слова над густым ельником.
Вскинуты
Испуганно крестясь, шарахнулся в сторону поп.
— Пли! — скомандовал прапорщик.
— Прощайте, товарищи! — звонко и чисто выкрикнул Виктор и пошатнулся.
Упал, увлекая за собой Виктора, Григорий. Собрав последние силы, Виктор, напрягая голос, крикнул:
— Наши отомстят!..
К нему подскочил прапорщик, взмахнул обнаженной шашкой…
В городском саду, куда перенесен прах погибших подпольщиков, стоит на могиле мраморный обелиск. Стелется по обелиску металлическая лента, горят на ней под красной звездой имена тех, кто на заре рождения первого в мире социалистического государства отдал свои жизни в борьбе за правое дело.
Улица, где жил Виктор Гепп, носит его имя. Перед домом — цветы. Пусть всегда напоминают они о светлой и мужественной жизни, отданной за революцию, за наше счастье.
Николай Верзаков
ГОРЯЧАЯ ПУЛЯ, ЛЕТИ
В музее
В краеведческом музее я наткнулся на фотографию времен гражданской войны. Желнин, Ипатов, Крутолапов, опять Желнин и Ипатов… Фамилии ни о чем не говорили. Но прошел и почувствовал беспокойство. Вернулся. Стою, всматриваюсь — обыкновенные красноармейцы. Перед бородатым Ипатовым на корточках Ипатов-меньший, на коленях — винтовка. Из-под папахи округло, по-детски, глядят глаза, рот полуоткрыт…
Образ полуребенка преследовал дорогой, виделся ночью, на другой день, через неделю. Тогда понял: покоя не будет, пока не узнаю о нем, что возможно.
Отыскались те, кто помнил Ипатовых. Ваню Ипатова не просто помнил, — воевал бок о бок с ним Павел Иванович Анаховский. Он рассказал, что знал, потом схватил за рукав:
— Пойдем к Алексееву.
Иван Семенович Алексеев, делегат III съезда комсомола, действительно много рассказал о том времени, о подполье в годы колчаковщины.
Павел Иванович напрягал память:
— Стефания Ившина из Заречки с Марией Петровной Ипатовой в тюрьме вместе сидела. Еще Надежда Ивановна Абаева-Астафьева знать должна. Чичиланов, он в последнем бою отрядом милиции командовал.
Федор Георгиевич Чичиланов при встрече достал старую карту, развернул ее и повел пальцем: «Вот тут мы заходили с фланга…»
Нашлись записанные в тридцатые годы воспоминания Марии Петровны, матери Ванюши. Приехали его сестры — Елена Ивановна и Нина Ивановна — привезли фотографии, справки, удостоверения…