В семнадцать мальчишеских лет
Шрифт:
— Печень — первый сорт! — Витька как будто даже обиделся за возможные сомнения.
— Отнеси, Филыч, на кухню, — приказал горный начальник.
Тот взял налима и поволок в боковую дверь, оставляя на полу мокрую полосу.
— Что хотят получить молодые люди? — спросил горный.
— Пять рублей, — кинул Витька небрежно, как будто речь шла о завалящем пятаке.
Брови горного начальника поднялись, но он не стал торговаться, не то что у Пролубникова — там за гривенник душу вытянут, а крикнул:
— Мокей!
Тотчас сверху
— Мокей, разочтись, мы им обязаны пять рублей.
Мокей скрылся. Горный, господа и важная дама удалились.
Рыжий дернул Ванюшку за руку:
— Здорово?
— Хватил ты!
— Чую, неловко будет ему на попятную при господах-то. Это у купцов рожи бессовестные, а тут — не то, тут люди нотные, — важничал Рыжий.
Ванюшка огляделся — богато живут. На улице еще светло, а шторы бархатные уж опущены, и свет электрический — диковинка в городе. Нигде нет, только у горного начальника да еще в тюрьме, говорят, двор освещается. Ходят слухи, что в городе будут ямы рыть да столбы ставить, проволоку натягивать и всем, мол, проведут электрический свет. Но где же всем-то стеклянных лампочек наберешься, да и проволоки много надо.
В распахнутую дверь видны в зале портреты, люстра на потолке, господа под руку с дамами прогуливаются. Вон жандарм Титов с дородной женой немкой — эти часто на Малой Немецкой попадаются, вечером собачек прогуливают. Любят ребята чем-нибудь испугать собачек, тогда они путают поводки, а Берта Карловна кричит: «О, швайнерай!» — значит, свинство по-ихнему.
— Валенки куплю себе и Шурке, — Рыжий вывел Ванюшку из созерцательности, — подшитые недорого стоят. От угля буду по пятаку откладывать — в школу пойду.
Ладони саднили, и Ванюшка потряхивал ими, чтобы утишить боль. Что ж, может, Витька и прав, может, пятерка не такая большая цена, что им? У них всего полно. К тому же где возьмут такого налима? Ишь как на печень обзарились. Он тоже стал прикидывать, как лучше поступить с нечаянной выручкой. Самое первое — в книжную лавку зайти, а там видно будет.
Простучали каблуки — Мокей сбежал, торопливо сунул хрустящую бумажку в Витькину ладонь, подтолкнул к выходу: ступайте, не до вас, мол, тут.
Рыжий сжал пятерку в кулаке, вытянул губы — передразнил Мокея — и вышел следом за Иваном. На улице было тепло, тихо после грозы, солнышко за Уреньгой-горой не скрылось еще.
Разжал Витька грязный кулак и рот раскрыл — в кулаке рублевка всего-то. Веко его дернулось, рот перекосило, как бывало перед большой дракой, он кинулся снова к двери с кольцом, продетым в львиные ноздри, и замолотил кулаками. Выглянул Филыч: «Чего еще? А ну, прочь поди! Ишь, моду взяли. Проваливай, нечего тут», — и дверь закрылась.
Ванюшка первым пришел в себя. Никого вокруг, только бронзовый царь на площади, задрал подбородок и глядит на пруд. Кому пожалуешься?
— Ладно, Витек, — Ванюшка, как мог, стал
Дома Демьяновна замешала мазь на столетнике, смазала ладони Ванюшке и перевязала их. Вернулся Иван Федорович с работы поздно и рассказал, что на угольном складе сорвало крышу, на пруду ураганом перевернуло три лодки, что есть утопленники. Ванюшка держал руку за спиной, чтобы избежать расспросов и, улучив минуту, вышел в огород, перемахнул заплот — и на сеновал к Шляхтиным, где его уже ждали Витька с Шуркой. Витька лежал, глядя в щелястую крышу, Шурка завертывала в цветастый лоскут тряпичную куклу. В головах у Витьки лежала потрепанная книга. Ее купили. Пинкертона в лавке не было, и лавочник посоветовал:
— Возьмите Киплинга. А что рваная, так это и хорошо, значит, интересная, читали много, — и заломил двадцать пять копеек. Впрочем, книга стоила того. С первых же страниц Рыжий навострил слух.
«Желаю удачи, о Глава Волков! — читал Ванюшка. — Удачи и крепких белых зубов твоим благородным детям. Пусть они никогда не забывают, что на свете есть голодные! — это был шакал Лизоблюд Табаки…»
Колебалось пламя свечи, колыхалась тень от нахохленной Витькиной головы. Округлые, как у совы, Шуркины глаза уставились на Ивана. В дырявую крышу светили звезды.
Залаял Кучум. Насторожились. Витька поглядел в щель и прошептал: «Вавила!»
Вавила был околоточным, наблюдал, чтоб не было драк, скандалов, а главное, чего боялся, чтоб в его околотке не завелось политических. Поэтому он особенно присматривался к тем домам, где светились окна. Зачем керосин жгут? Пришел с работы, поужинал — и спи. А уж если время к полуночи, а свет не погашен, то уж тут что-нибудь да не так.
— Ишь шею вытянул, — шептала Шурка.
— Лизоблюд Табаки! — прошипел Витька.
Ванюшка поднялся. К отцу опять пришли рабочие из ковочного читать книжку.
Ваня колобом скатился в огород, нырнул в дыру заплота и через дверь, выходящую на Громотуху, вбежал на кухню и только успел сказать: «Вавила!» — как тут же полицейский застучал в окно.
Мария Петровна пошла открывать. Ванюшка принял от отца книжку и через чулан выскользнул в огород, пока Мария Петровна скрипела задвижкой, и оттуда через кухонное окно стал наблюдать за происходящим.
На столе появилась бутылка водки. В комнату, опережая мать, вошел околоточный и зашнырял глазами:
— По какому случаю собрание?
— Баньку надумал поставить, Вавила Кузьмич. Семья растет, — Иван Федорович развел руками, дескать, куда ее денешь. — Мужики помогали лес рубить да приморились, вот и зашли с устатку выпить.
— Ты зачем пришел? — недоверчиво спросил полицейский самого молодого, подручного Ивана Федоровича.
— Водку пить, — ответил тот.
Глаза Вавилы говорили: ври, мол, ври, знаем мы вас. Он погладил по голове Витю, который сидел на коленях Ивана Федоровича: