В семнадцать мальчишеских лет
Шрифт:
— Скажи-ка, где книжка?
Витя взял кусок сахара со стола и засунул в рот.
— Так где книжка, которую тут читали? — околоточный улыбался. — Ну, скажи скорее.
Витя достал изо рта сахар и вздохнул:
— Мы водку пили.
Околоточный захохотал:
— Добрый солдат растет отечеству!
— Стараемся, — и Иван Федорович предложил: — Уважьте стопочкой, Вавила Кузьмич.
— Не могу, служба-с.
— Конечно, мы народ простой.
— Народ простой, — в голосе околоточного прорезалась обида, — с вами дела иметь нельзя.
— О господи! — Мария Петровна всплеснула руками, — слава богу, наши мужики грамоте знают мало и книжек не читают, а я так и вовсе не ведаю, как подступиться к ним. Дровишек бы теперь еще к зиме привезть. Да вы кушайте, Вавила Кузьмич, — она вставила стопку в широкую ладонь околоточного.
Вавила повел носом, зажмурился и, превозмогая себя, поставил стопку на стол:
— Не могу-с.
— Ну хоть чаю стаканчик.
— Это можно.
Он выпил чаю с пирогом, обтер усы:
— Чаю можно, а водки нельзя, при исполнении потому что. Смотрите, чтоб тихо! — и вышел.
Шурка и Рыжий ждали Ваню с нетерпением.
— Ну, что там?
Ванюшка вытащил из-за пазухи книжку и прочел: «Призрак бродит по Европе…» — запрещенная! Сразу тюрьма.
Шурка от страха прикрыла рот ладошкой, а Рыжий криво усмехнулся:
— Сперва поймать надо. Ну, что там у волков, читай.
«Одна из прелестей Закона Джунглей, — продолжал Ванюшка, — состоит в том, что с наказанием кончаются все счеты…»
Из-под рыжих косм на Ванюшку глядели немигающие Шуркины глаза. Витька лежал, заложив руки за голову. Читали до утра. Когда вышло из-за гор солнце, он остановил:
— Хватит, оставь на вечер.
Встал и потянулся:
«Уф, — сказал отец Волк, — пора опять на охоту».
— Шурка, давай мешок!
На Уренгинской покати
Весной, как только сойдет снег, и осенью мальчишки на горах играют в войну. Бывают и взрослые. Мы иногда пользовались этим и устраивали митинги.
Долгой бывает зима в Златоусте, убродной — суметы намечет вровень с крышами. В лога снега страсть сколько набуранит. Хуже горькой редьки надоест стужа. Ждут весны и стар, и мал. А она воробьиным шагом — скок — и остановится.
Сидит у окна Витька Шляхтин. Мать ушла, а валенки одни, босым не выскочишь. Шурка воет — надоело дома сидеть. Тоска. Будет ли конец-то зиме?
Но как ни уросит весна, как ни противится, а солнышко потихоньку-помаленьку вынимает золотой ключик, отворяет тепло, гонит снег. Томление прочь, на ноги опорки да в гору. Ванюшка само собой, пацаны как там и были. Стосковались по талой земле.
А солнышко золотым ключиком, знай, поигрывает. Вода по оврагам весело мчит с Уренгинской покати в Громотуху, с Демидовской — прямо в пруд. И уренгинским мальчишкам, и демидовским не тесно на горе до поры.
Сохнут тропы. Больше и больше собирает гора ребячьего народу. Внутри каждой стороны исподволь зреет воинственный пыл. Настанет время — предлог бы только, а нет, и так сойдет.
Уренгинский заводила Васька Клыков — руки в карманах — дипломатично приступил к делу:
— А чегой-то вы, антиресно знать, на нашей полянке забыли?
— Сказал бы, где твоя полянка, да малые ребята тут, — принял вызов Яша Крупа.
— Ха! А это не скажешь, чем пахнет? — Васька выставил кулак.
Крупа только и ждал этого:
— Да ты, видно, битков захотел. С подливой или в собственном соку?
— Мы больше по филейной части отпускаем…
Летит ком земли, свистит камень — дружба врозь. Стороны разошлись, и теперь сила за тем, кто дальше от себя удержит противника.
В чем другом Рыжий уступит, только не камни кидать — проверено. На пруду, когда «блины пекли», у Витьки восемнадцать выходило. Ванюшка до шестнадцати дотягивал. Демидовский атаман Яша Крупа только двенадцать, а у остальных и того меньше. Швырнуть плитку «на блины» одно, на дальность — другое. Опять же что под рукой: тонкая плитка переворачивается в воздухе и настоящей дальности не покажет, кругляш хорош, но лучше всего камень вроде сдобного оладушка. Тем, кто может достать противника, когда своя сторона в безопасности, особый почет. И тут Ванюшка с Рыжим на виду.
За ходом сражения наблюдают из того и другого поселка. И ладно, если «наша берет», а нет — раздаются свисты — бросай все дела, беги на выручку. Скрипят дверные петли, хлопают калитки, мелькают пятки, и что там крутые тропы.
Подоспеет подмога, наддаст жару с паром, воинственные кличи добавят задору: «Ура!».
Глядят в Демидовке: на горе головы показались — худо дело. Какая-нибудь тетка Ульяна или Агафья бросит охапку дров на пути в баню или поставит ведра с водой, воззрится из-под ладони: «Ах ты, беда, наших гонят!» Бросит в сердцах колун какой-нибудь дядя Федя или сват Иван отставит лопату, поддернет штаны, вспомнит детство, оглянется воровато и задами, по меже, вдоль заплота даст деру.
До вечера гора несколько раз перешла из рук в руки, и перевес тянул на уренгинскую сторону. И считали уренгинцы победу своей, ибо кто кого согнал вниз, за тем гора остается до следующего сражения.
И вдруг несколько плиток одна за другой врезались в толпу. А после окатыша с гусиное яйцо уренгинская ватага дрогнула, раздалась, словно разбрызнулась лыва, разбитая сапогом. И покатилась лавина обратно. И на этом конец бы — не ходи и не жалуйся — на все лето гора за Демидовкой — неписаный закон не изменишь. Да случай не допустил.