В семнадцать мальчишеских лет
Шрифт:
— Ваше благородие, — Мария Петровна подошла к полицейскому, — разрешите затопить печку, ребенок больной, совсем изведется.
— Нет, — отрубил полицейский.
— Да и вашим с морозу погреться надо.
— Нет.
— Сударь, нам холодно, — сказал Ванюшка.
— А? Что? — и полицейский посмотрел в немного насмешливые глаза мальчика.
— О, ты неплохо воспитан, — заметил полицейский.
— У него хороший наставник, — ответил Иван Федорович, — законоучитель Богуславский.
Полицейскому польстило, что о его приятеле, с которым
— Кажется, в самом деле холодно, — он пожал плечами. — Эй, Молин, сходи с хозяйкой, пусть дров принесет.
Молин повесил винтовку через плечо.
— Стой, Молин! Покажи-ка, хозяйка, что у тебя есть в печке?
Мария Петровна открыла дверцу, потом встала на табуретку, растянула жестяные трубы вывода — на пол посыпалась сажа. Полицейский заглянул в трубы, постучал по ним, сажи посыпалось еще больше.
— Чистить надо, — заметил наставительно.
Через час в комнате нагрелось так, что хоть на улицу выскакивай, а Мария Петровна, знай, подбрасывает дровишки. Дымоход раскалился докрасна, пузырится на потолке смола. Мария Петровна поближе подвинула банку с керосином.
Стражники сидят как вареные, долит их сон. Заснули девочки, уснул Витя, залезла на печь Демьяновна, клюет носом полицейский.
— Да вы ложитесь, — хозяйка раскинула шубу.
— Начальство придет, — полицейский оперся на локоть.
— Караул разбудит.
Падает на лавку голова полицейского, комнату наполняет храп. Заснул и стражник. Только Молин еще из кухни таращит глаза. Через десять минут смена караула. За окном хрустит снег. Стучат ходики на стене. Уснул и Молин.
Сбросив с ног валенки, Мария Петровна взяла за печкой пакет и на цыпочках вышла на кухню. Там, в стене, тайник. Если оттянуть доску и опустить туда что-нибудь, то, не зная секрета, достать можно не иначе, как разобрав стену.
Едва слышимый стук, второй, третий… Тихо. Идет обратно. Потрясла за плечо полицейского:
— Ваше благородие, караул пора менять.
— Сажу с рожи хоть бы утерла. Черти. Эй, Молин, спишь?
Стражник вскочил, захлопал глазами, вытянулся.
Когда до Ипатовых дошла очередь обыска, было восемь утра.
Начальство, голодное, злое от бессонной ночи и бесплодных поисков, попросило есть.
— Нечем угостить, — Мария Петровна пожала плечами.
— Я не петуха прошу или поросенка, — обиделся жандарм.
— Ничего нет, ваше благородие.
— Зачем вы живете? Тьфу! — выругался жандарм.
— Твои книжки? — повторил вопрос полицейский.
Скрипела пружина зыбки, моталась привязанная кукла. За окном в который раз прошелся взад-вперед Рыжий.
Ванюшка выхватил из-под носа полицейского «9 января».
— Это моя.
— Не верьте ему, — глаза Вавилы мстительно заблестели, — врет все, знаю я их, подлых, в своем околотке всех до единого.
— Моя, — упорствовал Ванюшка. — Отец Иван велел читать в каникулы божественное. Ослы, говорит, буридановы, загубите души по неразумию
— Где ты ее взял?
— Говорю, на базаре.
— Вот посадят в острог, будешь знать, — стращал полицейский, — только тогда поздно будет.
Ванюшка стоял на своем. Так и пришлось полицейскому записать на него одну книжку, хотя ему очень не хотелось. Вот если бы все три книжки оказались у старшего Ипатова, видно было бы, что пропагандиста накрыли. А то другая и вовсе не запрещенная, выходит, одну только и можно записать.
Ушли раздосадованные полицейские. Кучум до переулка бежал с лаем. Витьке Шляхтину не терпелось узнать новости, и он вызывал Ванюшку условным свистом.
На заводе
Мы хотели, чтобы Ваня стал человеком чистой профессии. Но он сказал: «Хочу на завод».
Началась война с Германией. Жить стало еще труднее. Витьку Шляхтина отдали на завод. Дело нехитрое — рабочим чай кипятить да кто куда пошлет сбегать, однако на месте не посидишь, и к концу дня ноги гудят. Встречаться с Ванюшкой стал только по выходным да изредка вечерами.
Иван Федорович был рад, что Ване тоже захотелось на завод. Он устроил сына в центрально-инструментальный цех учеником токаря.
Приставили Ваню к Ефимычу — старику с сухим лицом, сивой бородой, запавшими глазами. Носил он промасленную кепку, которая держалась на оттопыренных и как бы обкусанных ушах.
Он был молчалив, курил «козьи ножки». Как только догорала одна, он свертывал другую и прикуривал от горящей. Около него всегда было много окурков-крючков. В обязанность Ванюшки входило убирать их, как и стружку, смазывать и чистить станок, натирая до блеска станину, суппорт, маховики и прочие части.
Ефимыч был не только молчалив, но и сердит. Дело в том, что до недавнего времени у него уже был ученик — мальчишка из бедной семьи, глуховатый и золотушный, но старательный и бессловесный, как сам Ефимыч. Он с налету хватал редкое слово, исполнял все в точности, научился управляться со станком. Радовался старик исполнительному парню — считай, получила семья подмогу. Только вдруг взяли да и отправили его на войну, хоть и негодным считался к службе. А на его место дали урядникова сына — балбеса, каких свет не видывал. Да и не он один так-то. Раньше завода как чумы боялись и стороной обходили, кто зажиточней. А теперь, чтоб на войну не попасть, в токаря да в молотобойцы рвутся. Но по правде сказать, никакие они не работники, не выйдет из них толку — только время протянуть, отсидеться. Начальство взятку получило, а работу за него Ефимыч делай. Да не вздумай неудовольствия выказать — с начальством шутки плохи. Теперь еще одного подкинули. Хоть из рабочей семьи, да больно верток. А Ефимыч любил степенность и обстоятельность.