В семнадцать мальчишеских лет
Шрифт:
Возле самых огородов бегущих осадил человек:
— Давай, давай, молодцы! Быстрей — не догонят.
Заело бегущих. Кто бы говорил, а то и глядеть не на что: жердь жердью, глаза ввалились, скулы торчат, что жабры у окуня. Узнал Ванюшка недавнего гостя:
— Дядя Андрей?
— Бежите, Ваня?
— Не устояли, — Ванюшка погладил шишку на голове.
Андрей вытянул из кармана кусок кумача, встряхнул, привязал к череню от метлы, воткнул — флаг получился. Лавина осеклась.
—
— Поди сам попробуй, — Васька Клыков растирал синяк под глазом. — Как из пушки садит.
— Неужто?
— А ты глянь на него, — глаза Яши Крупы блестели не остывшим еще азартом боя. — Панька, подь сюда. Во, видали лешего!
Демидовский вождь потрепал по плечу белоголового парня.
— А ну, Паня, лукни.
— Мне что, — похожий на медведя Панька отыскал подходящий камень, примерился и швырнул.
— Сила есть, — Андрей проследил за полетом. — Но можно кинуть дальше.
— Уважь, — губы Яши Крупы скривились, он смерил нескладную фигуру. — Да держись за кол, него сдует.
Раздался смех.
— Отчего не уважить.
Андрей скинул пиджак, снял ремень и сложил вдвое, в петлю поместил камень, раскрутил и отпустил один конец ремня. Камень перелетел Панькин рубеж.
— Фью! — свистнул Васька Клыков.
— Не обижайся, — Андрей накинул пиджак, — петлей ты, Паня, кинешь дальше.
Между тем по переулку, очевидно заметив красный флаг, поднимались люди.
— На заводе работаешь? — спросил Андрей Паньку.
— Неделю всего, а то у мельника в Сикиязе робил, — ответил за Паньку Яша Крупа.
— Разве плохо было на мельнице?
— Он мельника в запруду кинул и утек.
— За что?
— Тот в ухо двинул, ну, Панька сгреб его — и туда.
— Что ж, не он первый. От царя Грозного сюда люди бежали — свободы хотелось, — Андрей с интересом оглядел деревенского богатыря. — А вдруг здесь тебе мастер двинет, что тогда?
— Пусть попробует.
— Опять убежишь? Везде есть либо мельник, либо мастер. Найдут тебя, достанут из самой глубокой щели. А острог не свой брат, — и закашлялся.
— А ты нешто сиживал в остроге-то? — сквозь тын просунулся из огорода лудильщик из котельно-монтажного цеха по прозвищу Ковшик.
— Довелось.
— Как там?
— Первое удовольствие после виселицы.
— Аль душегубец?
— Разве похож?
— Не за пятый ли год? — гадал Ковшик.
— За пятый, за третий и еще кое за что.
— Ах, мать честная! Помню — политических из тюрьмы вызволять ходили, ты флаг нес.
— Было.
Ковшик, довольный тем, что узнал Андрея, перелез через тын, потряс ему руку, как старому приятелю, оценил:
— В ту пору справней ты был. Высидел срок-то?
— Друзья помогли.
—
Андрей спросил:
— Мастер Енько жив-здоров?
— Шиш-то?
— Что ему сделается?
— Второй дом ставит.
— Сибирью отчасти ему обязан, — сказал Андрей.
Оказалось, на заводе появились прокламации. Одна обнаружилась в «журнале работ мастера». Енько подсунул ее послушному рабочему, стал шантажировать и дознался об одном, причастном к листовкам. Его сломили — стал провокатором. Потом подсаживался в камеры.
— Поклон своим передайте от тех заводских, кто теперь в Даурах, — говорил Андрей. — Но не вечно они там будут, придет их время.
— Скоро ли?
— От вас зависит.
— Ну, от нас-то много ли. В третьем годе накормили свинцовой кашей.
Ванюшка не помнил о расстреле — знал по рассказам отца и матери, да от соседской старухи Прасковьи Оняновой, которая в теплый день обычно выходила за ворота, стуча деревяшкой о плиты, садилась там на лавку, глядела сверху на городскую площадь, на собор и колокольню возле нее, на памятник «царю-освободителю», трясла седой головой: «Погодите ужо, отольются кошке мышкины слезы…»
Рассказывая, ведет рукой Андрей — вон напротив, мол, если через Громотуху смотреть, сиреневый островок. Березы соку набирают, набухают почки, того гляди, выстрелят зеленым листом. Там, в этом островке, под сиреневой сенью, возле белых стволов лежат расстрелянные в третьем году, изувеченные японской войной, изведенные огненной работой. Человек, зачем на землю пришел? С чем уйдешь в нее? — тихое кладбище думать велит.
Обыск
Взрослые в пылу увлечения борьбой редко замечают, как это переживает окружающая их детвора. А если вдуматься, так она глубже переживает, чем взрослые.
Возвращаясь с пруда, Рыжий завернул в торговый ряд сбыть уголь, и Ванюшка отправился домой один. Не доходя, услышал лай Кучума и почуял неладное.
Пес любил лежать перед домом, положив голову на лапы. Бывало, возвращаясь со смены, кто-нибудь чуть не на хвост ему наступает, либо баба второпях заденет ведром — отойдет в сторонку и снова ляжет. Но стоило появиться из-за угла полицейскому, поднимал лай, будто чуял, что приходят не с добром. Даже если кто из ребят кричал: «Полицейский идет!» — Кучум начинал рычать; шерсть на загривке поднималась дыбом.