В семнадцать мальчишеских лет
Шрифт:
— Возглавлял.
— Кто входил в него?
Молчание.
— А это узнаете? — председатель сунул под нос Егору Филипповичу бумагу.
Как не узнать свой почерк. Только что избранный комиссаром призрения в городской Совет, он ездил в Тургояк и выступал там с обращением Ленина к населению. Слова о том, что никто не поможет, если народ не возьмет дела государства в свои руки, — жирно подчеркнуты, очевидно, председателем.
— Встать! — вдруг рявкнул, неожиданно громко для тщедушного человека, чиновник.
Сажин даже не пошевелился.
А
Стук каблуков по коридору: «Молчать!»
На петров день тех, кто пожелал, повели в тюремную церковь. Мария Петровна шла с Ниночкой, здесь можно было встретиться с товарищами. Поп был серьезен. Заключенные перешептывались, передавали записки. Перед задумчивыми ликами святых чадили свечи. Шла торжественная литургия в честь «непобедимой» армии союзников.
— От ваших есть вести? — спросил Тащилин.
Его взяли в тюрьму из госпиталя, когда он еще не совсем поправился от раны, полученной в первом бою.
— Нет, — вздохнула Мария Петровна.
— Скоро наступать будут.
«Простер господь жезл свой и ударил в персть земную. И запылала она великим пламенем, и не будет больше места на ней безбожникам, большевикам…»
— Что это он говорит, Иван?
— Не обращайте внимания.
«Грядет возмездие, кара великая, и уничтожены будут большевики на всей земле во веки веков…»
— Что же это такое?
— Плюньте.
«Чтобы из семени сорняка сорняк не вырос и не умножился…»
— Как? Детей убивать?
Ей стало дурно. Резкий крик оборвал проповедь:
— Мерзавцы!
В глазах закачались, поплыли лики святых. Стефания Ившина подхватила Ниночку, Тащилин поддержал падающую Марию Петровну. Расталкивая заключенных, пробиралась красная от гнева надзирательница.
…Однообразно текут тюремные будни.
Витя мышонком прижался в угол окна и, чтобы не упасть, держится за решетку. Сквозь лоскуты облаков проглядывает синее небо. Там птицы машут крыльями. Им хорошо, лети, куда хочешь. На них часовой не глядит. Он сидит на своей вышке. По тюремному двору прыгают воробьи! Хоть бы воробышком стать, улетел бы дальше. А часовой поднимает винтовку…
— Убили! — вскочила Мария Петровна, подняла Витю, прижала к груди.
Обступили женщины. Положили мальчика на кровать. Рана оказалась несерьезной — пуля лишь задела голову, но, упав, он сильно разбился. Кровь сочилась из уголков рта. Началась рвота.
Поправлялся он медленно. Нужен был покой, питание и чистый воздух. Но и на десятиминутную прогулку он не мог выйти. У Марии Петровны сжималось сердце от недоброго предчувствия, когда выходила на тюремный двор только с Ниночкой.
Однажды она увидела, как из одиночной камеры вниз полетел маленький комочек.
— Дочка, вон беленький камешек, возьми, — сказала Мария Петровна.
Девочка отыскала глазами бумажку, присела на корточки, будто собирать камешки, потом догнала мать и
«Прощайте, пока живы, боритесь! Меня приговорили к смерти. Тащилин».
«Вот и до Ивана очередь дошла», — подумала она.
Марию Петровну выпустили из тюрьмы первого мая.
С Красной Армией
Мне в жизни выпало огромное счастье, с задором комсомольской юности плечом к плечу с ним пройти большой боевой путь по фронтам гражданской войны.
Сыпал мелкий дождь, пролетали снежинки. Северный ветер морщил мутную воду Тобола. На противоположном берегу мгла проглотила пространство.
Ванюшка не то чтобы не любил степи, но не мог к ней привыкнуть. В горах всегда кажется, что по другую сторону склона есть жилье, люди, во всяком случае, они могут быть. А здесь одна равнина до самого края, но и за краем ничего нет и, кажется, никогда не было.
Теперь степь за рекой, скрытая мокрой сыпью, казалась зловещей — там были части белой армии, и надо было их вытрясти из этой мглы, но прежде закрепиться самим на том берегу. Вот для чего сюда был послан передовой отряд с пулеметами, чтобы под их прикрытием дать перейти Тобол нашим до наступления рассвета.
Ни моста, ни единого дерева на многие версты вокруг, только заросли тальника. Корни его там и сям, отбеленные солнцем, торчат, словно кости вымерших животных. Как переправиться? — думал комиссар Лосев, возглавляющий этот отряд в шесть пулеметов.
Надо их рассредоточить на другом берегу, вырыть пулеметные гнезда, окопаться, — думал Ванюшка.
За время похода с отрядом Ковшова понял: безвыходных положений нет, надо искать. На что, кажется, в тяжелое положение попали рабочие отряды — два месяца пробивались из окружения, но вышли же! Всплыли в памяти: горы, звериные тропы, непроходимые дебри. Исхудалые, с почерневшими лицами люди, в рваных зипунах, разбитых лаптях, а то и босые. Пожары, переправы, встречные атаки. Просачивались понемногу по недоступным местам, появлялись неожиданно, наводили панику и ужас…
Виталий Ковшов набрал полк кавалеристов, вошел в состав 3-й армии, Ванюшка с отцом воевали в 5-й. Отец, с малых лет прокаленный огнем, прокопченный заводским чадом, и тут предпочел иметь дело с техникой, стал артиллеристом и все время проводил возле пушек. Ванюшка стал признанным пулеметчиком, ходил в разведку, выступал в летучих отрядах, как теперь. Встречались редко.
Многое повидал за год Ванюшка — разоренные села, выжженные поля, истерзанные тела, трупы, брошенные на поругание. Вынес одно, и оно неистребимо засело в сознании: если не победить, пощады не будет. Да разве затем его выбрали секретарем дивизионной ячейки, чтобы он сидел и глядел в темноту?