В семнадцать мальчишеских лет
Шрифт:
Стук в рельсу. Свисток. Дружеские толчки в спину. Крики:
— Ждем обратно!
— Командиром!
И медленно поплыли просторы Сибири в обратную сторону.
Поезд двигался тихо. Дорога разрушена. Приходилось на ходу восстанавливать. Даже колокола на станциях сняты. Воду залить в паровоз нечем. Встанут в ряд к бочке и подают кто котелком, кто чайником. Куска хлеба не достать. В деревнях хоть шаром покати. Бежит народ к жилью, надеясь добыть чего-нибудь — нет, ничего нету. В одной из деревень встретил Ванюшка старика.
—
— Здорово, сынок, — старик мигал слезящимися глазами.
— Отчего никого нет, народ-то где?
— Примерли, сынок. А кто и есть еще, лежат при последнем издыхании.
— Да отчего примерли-то?
— Каппель прошел, дери его лихоманка, солдаты его сибиркой хворые, ну и занесли. В нашей деревне я один на ногах. Не боишься, заходи в избу, а все бы лучше поостерегся, сынок. Ах, супостаты…
— Ничего, дедушка, рассчитаемся.
— Ну, дай-то бог, — и перекрестил бойца в спину.
И опять бежит поезд по рельсам, стучат колеса на стыках. Стелется дым и медленно тает в степи. Березовые колки занесены снегом. Медленно текут думы и сходятся на одном — Москва: что там да как там?
Ванюшка уже был однажды на курсах пулеметчиков. Командир курсантской роты Леонтьев, посмотрев, как он отнял замок, разобрал, раскидал пулемет в считанные минуты, а потом так же быстро собрал, сказал: «Тебе, Ипатов, учиться тут нечему. Бери взвод, сам учить будешь». И стал Ванюшка командиром пулеметного взвода. Слушал лекции по политграмоте, хотел разобраться в военной науке — тактике боя. И понял: много знать надо, чтобы стать заправским командиром. Но учеба внезапно оборвалась — Деникин прорвал фронт, и туда кинули курсантов.
Днем стало припекать солнце. У комлей деревьев появились затайки. Вдали показались горы — Урал. Больше месяца добирался Ванюшка до Златоуста. И тут остановка. Раньше, чем через три дня, как выяснилось, поезд не пойдет. Первый раз обрадовался остановке — скорее домой! Два года не был.
На побывке
Капало с крыш. Звонко пела синица. Мужик на станции, сидевший на передке кошовки, увидел Ванюшку и вытянул вдоль спины гнедого мерина. Ванюшке уже встречались такие, кто не признавал ни красных, ни белых и старался держаться в стороне. «Не сладко, видно, пришлось при Колчаке», — поглядел вслед мужичонке, перекинул вещмешок за плечи и зашагал к центру города. Пять-семь верст не ходьба — забава.
Все волновало тут: вид родимых гор, капли с крыш, окна с наличниками, у каждого дома на свой манер. Горожане, в будние дни не баловавшие себя нарядами, теперь выглядели еще беднее: лица неулыбчивы, глаза озабочены.
При Колчаке на заводе ничего не получали, пришли в крайнюю бедность, а потом и вовсе завод и все городское хозяйство белые вывезли в Сибирь. На лавках висели замки — торговать нечем. Из уезда подвоза нет, в деревнях который уж год урожай не собран.
Ванюшке не терпелось поговорить с кем-нибудь, но знакомых
— Стой, пацан!
Мальчишка остановился, оглядел Ванюшку и хотел бежать дальше.
— Ты куда?
— В школу.
— Да ну! А я думал, ты еще мал.
— Как же, мне еще в ту зиму надо было, да не учили при белых.
— Как тебя зовут?
— Илюшкой. Да меня дразнят.
— Как?
— Илья-пророк стрелял сорок — вот как.
— Ну, что за беда! Сороки немного белые, а белым не надо давать спуску. Понял? — Иван пошарил в карманах, нашел патронную гильзу. — Возьми на память, в нее карандаш можно вставить, когда испишется.
— А я сразу понял, что ты красноармеец, — обрадованный мальчик зажал гильзу в кулаке.
— Расти скорей, солдатского хлеба и на тебя хватит. Ну, беги, Илюша, не то опоздаешь.
За Малковым тупиком Ванюшка остановился. Здесь два года назад он оставил мать с братишкой и сестрами, чтобы отыскать подводу и вернуться. И вот вернулся через два года… Он даже в памяти не мог восстановить пройденный путь, пока не вырвались на сибирский простор. А сколько боев — собьешься со счету. Ему повезло, если не считать, конечно, ранения под Нязепетровском и контузии под Кунгуром — разорвалась вблизи бомба.
Навстречу тощая лошадь везла тощий воз сена. Рядом шел тощий старик.
— Табачку нет ли, малой?
— Не курю, отец.
— Далеко ли путь держишь?
— Домой.
— Вроде невелик отслужить-то?
— По пути, проездом.
— А что, малой, Колчаку-то насыпали горячих углей в подштанники. Ведь это что же он тут наделал, враг: разорил дотла, завода лишил — это надо подумать! Чтоб он издох, собака, — и замахнулся на лошадь: — Н-но, углан, переставляй ноги!
Перед выходом на площадь остановился на плотине. Отсюда завод виден как бы изнутри: по левую сторону контора, управление, средняя прокатка, старая кузница, оружейная фабрика, за нею центрально-инструментальный цех, где Ванюшка работал, за ним — машстрой, а там — угольный склад. По правую — литейный, большая прокатка, конный двор, а за ним цепочкой вдоль подножья Косотура — дома бывшего заводского начальства, черные с виду, но крепкие, рубленные из кондовой сосны и крытые жестью.
Из заводских труб хоть бы дымок — нет, не дышит завод. Ни огонька — погасли печи. И только вода шумит под плотиной, клубясь пенными брызгами. Даже лиственницы на вершине Косотура будто окоченели в немом молчании.
На малолюдной площади он увидел памятник. Устремленный вверх четырехгранник с блестящей на солнце звездой наверху. Ванюшка подошел, снял шапку. С двух сторон витки чугунной ленты, на них фамилии. Под звездой надпись: «Борцам за свободу». Значит, расстрелянным подпольщикам, тем, кто оставался. Еще раз прочел фамилии — Гепп был, а Виктора Шляхтина не было. И шевельнулась надежда: может, жив?