В семнадцать мальчишеских лет
Шрифт:
— Не бойсь, не сплошаю.
Ванюшка побежал через поле к опушке, где размещался обоз. Там он разыскал Аришу — она только что перевязала раненого.
— Ну-ну, вижу, — сказала она. — Погоди, помогу рубаху снять. Эх, миленок, как же она нашла тебя? Ну да ничего, кажется, кость не задела — до свадьбы заживет.
Она смыла кровь, смазала вокруг йодом, наложила с обеих сторон подорожник и перевязала.
— Куда ты? — удержала Ванюшку, — нет, ложись вот тут за жарок и лежи, пока не присохнет.
Слышалась
— Лежи спокойно, не дергайся, — предупредила Ариша.
Она достала шнурок и стала обмерять Ванюшку вдоль, потом поперек.
— Что это ты делаешь? — спросил он.
— Мерку снимаю.
— Я умирать не собираюсь.
— Экой ты, Ваня, дурашка, право. Да я нешто за этим? Ты теперь настоящий боец. И тебе, красному гвардейцу, не следует как подпаску ходить, наравне с подбором. Тут я шинель приглядела, да велика тебе — наступать на полы станешь. А я ушью ее, подрежу, и будешь ты всем на заглядение. Только не тревожь руку, а то долго не заживет.
Ариша принесла шинель, села рядом и стала распарывать ее по швам.
Гудели шмели, трещали кузнечики, курилось марево над полем, в знойном воздухе стоял звон. И словно из этого звона выпадала песня:
И младший сын в пятнадцать лет Просился на войну…Поплыла земля. Вспомнился Витька Шляхтин — сердечный друг, заводской пруд, мать с ребятишками. Как они там?
О тех, кто остался
Тюремный поп Михаил выступал в церкви: «Не только большевиков, но и детей их расстреливать должно! Из них большевики вырастут…»
Когда Ванюшка оставил мать с сестренками и братом возле чужого дома и затихли его шаги, Мария Петровна пошла к прибежищу. Хозяйка оказалась приветливой, накормила ужином и, постелив постель в свободной комнате, ушла. Младшие скоро уснули. Тоня подсела к матери, прижалась:
— Мама, не беспокойся, он у нас верткий, не поймают его. В «чижика» или в шаровки его никто не мог обыграть.
Завозились воробьи за окном, забрезжил рассвет. Медленно прошел поезд, на крышах — белые флажки. Когда рассвело, мимо прошли эсеры, впереди с белым флагом — Провизин. После революции стал старостой в Ветлужской церкви. За ним — Перевалов, тоже из церковного
Мария Петровна забыла в эту минуту о Ванюшке: столько было в душе ненависти.
Еще не вышло солнце, а в городе начались повальные обыски и аресты.
— Не спите? — вошла хозяйка с подойником. — А там комиссара поймали, ведут расстреливать. Идемте смотреть.
— Нет-нет, — ответила Мария Петровна.
За окном двигалась толпа. В середине ее человек в разорванной рубахе, в кровоподтеках, с непокрытой головой и связанными руками.
«Батюшки, Георгий!» — чуть не крикнула она.
Это он, Георгий Щипицын, месяц назад выставил состав с белочехами на выемку.
Толпа будто несла его.
Он высоко держал голову.
Проснулись дети. У Ниночки — жар. Звать доктора — раскрыть себя. Собрала ребят и пошла через Косотур в город.
Лето входило в силу, солнце пекло. Дети просили пить. Младшую несли по очереди с Тоней. Спустились с горы. На Долгой улице махнула из окна Ганя Хрущева, знакомая по подполью.
— Мария Петровна, куда же вы?
— Ганя, дай воды ребятам.
— Меня за восемь лет ссылки успели забыть, а вас тут знают как большевичку. Может, у кого перебьетесь?
— Если б я была одна. Спасибо на добром слове.
Пересекла улицу, поднялась по Крутому переулку к Никольской церкви, где поменьше людей. На Малой Славянской, у здания полиции, часовой закричал:
— Заходи, Ипатова, давно ждем!
Он провел на второй этаж, где было накурено и где среди прочих увидела эсера Киселева. Спросила:
— Костя, что вы со мной будете делать?
— Для начала арестуем, и до конца следствия будешь сидеть в тюрьме.
— Если ты скажешь, что знаешь меня, то я скажу, что ты убил мастера Енько. За одно это твои новые друзья тебя сотрут в порошок.
— А тебе поверят? — Киселев обнажил прокуренные зубы.
— Если и не совсем поверят, то голову тебе так оторвут, на всякий случай.
У Киселева задергалось веко.
— Наши вернутся, спросят с вас за все, — Мария Петровна поглядела в упор.
— Молчу.
— Слушай дальше. У нас на голубнице тюк литературы — пуда два. Спрячешь, пригодится.
Киселев облизал сухие губы:
— Только и ты — молчок.
Из двери вышел человек с винтовкой:
— Ипатову!
После допроса ее отвели в подвал, набитый женщинами. Это были жены и матери тех, кто отступил с Ковшовым. Многие плохо представляли, куда ушли их близкие, и им казалось, что расстались навеки. Они провели в подвале бессонную ночь, страдали от жажды и не смели просить воды.