В степях Зауралья. Трилогия
Шрифт:
— Замолчи, гадюка! — побледневший Шемет схватил со стены шашку Лупана. — Зарублю!
Поликарп выскочил за ограду и сгреб лежавший возле завалинки кол. Шемет рвался из цепких рук женщин и казаков.
— Да отстань ты от него, лиходея. Вася, не надо! — отчаянно кричала Анисья, жена Шемета, круглая, как шар, с озорными глазами женщина.
— Пустите! — отбиваясь, продолжал кричать Василий, скрипя зубами. — Я кровь проливал за отечество, а он, гад, такие слова!
— Уходи по добру! — Евграф сурово посмотрел на Поликарпа, который продолжал куражиться, не выпуская кола из
— Пускай Васька выйдет, я дам на память!
— На память? — разбросав женщин и казаков, висевших на его руках, разъяренный Шемет выскочил из сеней. — Гадюка, привык с бабами воевать! — засучивая рукава, произнес он с угрозой.
От угла истоминского дома отделилась небольшая фигурка кривого мужичонка с самодельной балалайкой в руке. Подкравшись сзади к Поликарпу, Ераска взмахнул своей «усладой». Раздалось короткое «дзинь». Писарь медленно выпустил кол и, ошалело выпучив глаза, посмотрел на нового противника.
— Мое вам почтение, Поликарп Силантьевич, — ухмыльнувшись, Ераска погладил жиденькую бородку: — Коевадни вы сами просили сыграть вам чувствительное, но я, значит, и подобрал мотивчик. Уж не обессудьте на музыке!
Наутро Истомин направился к Василию, который жил на выезде к Тоболу. Шемет поправлял развалившийся заплот, обтесывая колья для изгороди.
— Раненько принялся за работу, — протягивая кисет с табаком, сказал Евграф.
— Не терпится. Тын развалился, крыша на избе осела. Надо новые стропила ставить.
Воткнув топор в толстую жердь, Василий закурил.
— Насчет бревен придется в комитет идти, без бумажки лесник не отпустит, — заметил он.
— Председателя Ведерникова попросишь, — Евграф спрятал кисет и продолжал: — От чего ушли, к тому и пришли: как правили атаманцы, так и сейчас правят.
— Недолго им придется хозяйничать, — заявил твердо Шемет.
— Долго-недолго, а власть опять богатеи взяли. Сил у нас маловато. Может, подойдут казаки с фронта, тогда поговорим с комитетчиками. — Подумав, Истомин добавил: — Надо съездить в Марамыш к Русакову.
— Это к тому, о котором говорила Христина Ростовцева? — спросил Евграф. — Что ж, съездим!
Наложив гостинцев родителям, Устинья проводила мужа до моста и крикнула вслед:
— Узнай, не сулится ли Епиха домой! — понурив голову, повернула обратно.
В доме Истоминых скучно. Устинья работала в огороде, помогая свекру строить парники. Тут же возле нее вертелась девятилетняя падчерица Анютка, разглядывая через разноцветные стеклышки яркое солнце. На заборе, хлопая крыльями, горланил петух. Теплый ветер приносил с собой аромат увядших с осени трав. Перед Устиньей на миг промелькнуло исхудавшее лицо мужа, задорный Оська, и точно из далекого тумана выплыл облик Сергея. Зимними ночами, которым, казалось, не было конца, он неотступно стоял перед ней. Устинья вставала с постели, зажигала лампу и, прислушиваясь к скрипенью сверчка, сидела с прялкой до тех пор, пока не онемеют руки. Она ненавидела Сергея, думала: все пройдет, забудется — и все сильнее рвалась к нему.
Гостя у родителей, она узнала, что Сергей стал часто скандалить — требует от отца раздела. Василиса Терентьевна разъезжает по монастырям.
«Не ходи сорок за двадцать. Когда шла за молодого, что думала?»
В воскресенье Устинья увидела и сама в церкви Дарью Видинееву. Одетая пышно, с накинутой на голову черной косынкой, из-под которой выбивался серебристый локон, жена Сергея тихо молилась, устремив неестественно блестевшие глаза на икону. Когда-то властное, красивое лицо поблекло, вся фигура казалась расслабленной, вялой.
Перед отъездом Устинья, идя на базар, чтобы купить на платье, встретила Сергея.
Молодой Фирсов, играя шелковыми кистями пояса, шагал легко и свободно, небрежно кивая головой на почтительные поклоны знакомых. Его гибкая, стройная фигура, резкие черты лица, мрачные глаза, блестевшие из-под густых черных бровей, говорили о необузданном нраве хозяина.
Устинья, спрятавшись за угол магазина, проводила Сергея взглядом. Тревожное чувство овладело ею, и даже теперь она не могла найти покоя.
Когда на поля легла вечерняя прохлада и Лупан ушел поправлять суслоны, Устинья обратилась к лежавшему недалеко от костра Ераске, который помогал Истоминым убирать хлеб:
— Сыграл бы что-нибудь, Герасим.
— Можно, — охотно отозвался тот и, взяв балалайку, вопросительно уставился на хозяйку: — Что сыграть-то?
— Ту песню, что на прошлой неделе играл, помнишь?
— А, про казачку, сейчас! — Настроив «усладу», Ераска тронул струны.
…Скрылось солнце за горами, Сидит казачка у окна. Сидит она с душой унылой, И слезы льются из очей.Выдержав паузу, певец продолжал:
…О чем, о чем, казачка, плачешь? О чем, бедняжечка, грустишь?Неожиданно для музыканта зазвучал голос Устиньи, полный тоски:
…О, как мне не плакать. Как слезы не лить? Печаль меня смущает: Велят милого забыть…Не выдержав, Устинья разрыдалась.
Подошел свекор, сердито посмотрел на музыканта:
— Опять расстроил бабу!
Ераска предусмотрительно отполз от сердитого Лупана в сторону и ответил виновато:
— Я только про казачку сыграл.
Старик опустился возле Устиньи и сказал, сдерживая ласку:
— Не реви, может, Евграф скоро придет… А ты не смей больше про это тренькать, — заявил он грозно музыканту. — Еще услышу — балалайку о пенек…
Ераска, подхватив свою «усладу» под мышку, поплелся к шалашу.
Евграф вернулся. А покоя Устинья не нашла. Стараясь отогнать мысли о Сергее, Устинья с силой всадила железные вилы в кучу и подбросила навоз на гряду.
— Не вертись под ногами, а то ушибу нечаянно, — крикнула она падчерице.