В степях Зауралья. Трилогия
Шрифт:
Со двора вход в кладовую закрывался низенькой массивной дверью, висевшей на кованных из железа петлях.
Парадное крыльцо было выложено плитами чугунного литья. Широкая лестница с блестящими, покрытыми лаком перилами поднималась на веранду.
Никодим вместе с хозяином вошел в столовую и бросил беглый взгляд на обстановку. Стены были оклеены голубыми обоями, над столом, накрытым белоснежной скатертью, опускалась массивная люстра с позолоченными купидонами. По углам и возле окон стояли кадки с фикусами, олеандрами.
— Прошу любить и жаловать — моя старуха, — кивнул Никита на сидевшую за
— Значит, мне компаньонша, — Елеонский сделал учтивый поклон хозяйке и подал ей руку.
— А это мой младший сынок, — показал Фирсов взглядом на стройного юношу, который был занят разговором с миловидной девушкой, по-видимому, сестрой. Сергей поднялся со стула.
— Достойный представитель дома сего, — оглядывая молодого Фирсова, произнес расстрига. — Ну, будем знакомы, — и энергично пожал руку Сергея.
Никита повернулся к девушке.
— Дочь Агния.
Девушка неохотно протянула руку. Ее губы дрогнули в чуть заметной усмешке, и, свысока оглядев гостя холодными красивыми глазами, она повернулась к брату.
«Пустоцвет», — подумал недружелюбно расстрига и опустился на стул.
Сергей украдкой поглядывал на пришельца.
Выпив три стакана чаю, Елеонский простился с хозяевами и ушел к себе во флигель.
— Кто это, папа? — спросил Сергей.
— Бывший дьякон. Окончил духовную семинарию. Мой будущий помощник, — барабаня пальцами по столу, ответил отец.
— А я думал, конный прасол.
— Настоящий опричник с картины. Ему бы с алебардой стоять у лобного места, — поморщилась Агния и добавила: — Лицо как у Малюты Скуратова.
— Да, пожалуй, этот дядька если давнет кого, дух вылетит, — Сергей подошел к отцу. — Где ты его взял?
— Сам пришел. Да в таком виде, что срамота смотреть.
— Пьет, наверно? — заметила Василиса Терентьевна.
— Похоже, гулеван, — ответил Фирсов, — посмотрю, что будет из него. Думаю отправить его на первых порах на Тобол: с подвозом хлеба стало плохо. — Поднявшись со стула, Никита зашагал по комнате. Неожиданно остановился, круто повернулся к сыну и отрывисто спросил:
— Где вчера был?
Сергей опустил голову.
— Идите! — кивнул женщинам Никита.
Василиса Терентьевна и Агния торопливо убрали посуду со стола и закрыли за собой дверь.
— Что молчишь? Отвечай!
— Играл на гармошке горянам, — смущенно произнес младший Фирсов.
— Вот что, играть-то играй, да не заигрывайся. Знаю, кто тебя манит — Устинья. Хотя и живут ее родители в достатке, но ямщик всегда останется ямщиком. Запомни раз и навсегда.
Сергей отвернулся, подошел к окну.
— Сходил бы ты как-нибудь к Дарье Петровне, посидел бы у ней вечерок, — вкрадчиво добавил Фирсов. — И то прошлый раз вспоминала тебя.
— Нечего мне у ней делать, — произнес недовольно Сергей. — В хозяйственных делах я ей не помощник.
Никита погладил бородку, опустил хитрые глаза.
— Об этом она со мной, слава богу, советуется. Вот только насчет каких-то бумаг просила тебя зайти. В грамоте я не силен, а другим не доверяет. Зайдешь?
— Ладно, буду в воскресенье, — неохотно ответил Сергей.
Никита привлек сына к себе.
— Тебя, дурачок, берегу. С Дарьей-то поласковее будь.
— Устиньей ты мне, папаша,
ГЛАВА 4
Незадолго до пасхи растаял снег. Распускалась верба. По обочинам дорог важно шагали грачи и, поднявшись в воздух, наполняли поля веселым криком.
В один из апрельских дней по косогору, с трудом вытаскивая колеса из грязи, тащилась запряженная в телегу лошадь. Возница то и дело понукал коня, бросая взгляды на седоков: симпатичную девушку, одетую в теплый жакет, и стражника. Сзади шел человек, лицо которого дышало бодростью и уверенностью. На вид ему было лет тридцать, чуть заметная седина на висках и ряд морщин, прорезавших высокий, выпуклый лоб, свидетельствовали о том, что жизненный путь этого человека был нелегок. Придерживая одной рукой небольшой чемодан, девушка, казалось, целиком была увлечена открывшейся внизу панорамой города.
Телега затарахтела колесами по бревенчатому настилу моста. Стражник сердито пробурчал что-то под нос и, взглянув на шагавшего сзади ссыльного, махнул ему рукой: «Садись!» Тот подошел к телеге и уселся рядом с девушкой.
— Вот мы и дома, — произнес он с едва заметной усмешкой и, помолчав, продолжал: — Пять лет — срок небольшой, — и, как бы успокаивая спутницу, тепло сказал: — Я уверен, что и здесь мы найдем друзей.
— Признаться, каждый раз, когда я вижу незнакомые места, меня охватывает грусть по родному городу, — вздохнула девушка и поправила выбившуюся из-под платка прядь волос.
— Не надо унывать, — мужчина энергично тряхнул головой. — Я уверен, работы в Зауралье для нас — непочатый край.
Стражник зевнул и, перекрестив рот, скосил глаза на ссыльных:
— Работа, конечно, найдется. Это верно. Было бы прилежание.
— Его у нас хватит, — ответил ссыльный, понимающе переглянувшись со своей спутницей.
Телега остановилась возле большого двухэтажного дома полицейского управления. На крыльце показался надзиратель.
— Этапные? — спросил он небрежно и, не дожидаясь ответа, кивнул головой на дверь: — Веди! Пакет передай дежурному, — бросил он стражнику, пытавшемуся вытянуть из-за пазухи какую-то бумагу.
Скоро ссыльных вызвали к приставу.
— Вы подождите, — сказал тот девушке, которая шагнула в кабинет вместе с товарищем.
Осторожно сняв сургучную печать, пристав углубился в бумаги, бросая порой взгляд на стоявшего перед ним мужчину.
— «Григорий Иванович Русаков, возраст 30 лет, осанка свободная, шаг крупный, — рассматривая регистрационную карточку ссыльного, бормотал он. — Рост — один метр семьдесят сантиметров, местожительство — город Николаев, профессия — слесарь». Тэк-с… — пристав отложил карточку в сторону и принялся читать решение суда. — М-да, — промычал он неопределенно: — «За участие в политической стачке отбыл заключение. Приговорен дополнительно к пяти годам ссылки». Тэк-с. «Член Российской социал-демократической рабочей партии, большевик». Ясно. — Сунув бумаги в ящик, пристав поднялся на ноги и покрутил в воздухе пальцем: — Эти штучки-у нас не пройдут! У марамышских мужичков революционеры не в почете. Шалишь, брат, это вам не пролетариат. Да-с. Паламарчук!