В степях Зауралья. Трилогия
Шрифт:
В дверях показался надзиратель.
— Оформите прибывшего, — распорядился пристав и кивнул головой Русакову. — Можете идти.
Ссыльный круто повернулся и вышел из кабинета.
— Следующий!.. Нина Петровна Дробышева? — Оторвавшись от бумаг, пристав посмотрел на ссыльную. — Такая молоденькая и уже сидела в тюрьме, ай-ай-ай, как нехорошо. «Член Российской социал-демократической рабочей партии, большевичка! Дочь присяжного поверенного из Одессы, образование — высшие женские курсы». Что такое? Невероятно, — вытащив из кармана носовой платок, он вытер потное лицо. — Вы —
— Это мое дело, — сухо ответила девушка. — Прошу побыстрее оформить прибытие. — Дробышева отошла к окну и стала смотреть на улицу.
— Жалко, жалко вашего папашу, человек, он, видимо, уважаемый и вдруг…
— Прошу продолжать свое дело, — бросила через плечо Нина.
— Вы, сударыня, забываете, что находитесь в моем распоряжении, — произнес ледяным тоном пристав.
— Я знаю об этом…
— После того, как найдете квартиру, явитесь ко мне, — не спуская глаз с ссыльной, распорядился пристав.
— Хорошо, — Нина направилась к выходу.
— Постойте, — услышала она за спиной. — У меня есть знакомая, весьма почтенная… я дам вам адрес и надеюсь, она уступит вам одну из комнат. — Глаза полицейского чиновника сощурились, как у кота.
— Благодарю. Найду сама, — девушка закрыла за собой дверь.
— А хорошенькая, канашка, — прищелкнул пальцами пристав и, поднявшись, зашагал по кабинету. — Большевики, меньшевики, эсеры! Дьявол! Хлопот сколько с ними, — выругался он. — Эти куда опаснее, чем Кукарский и Устюгов. М-да, дела!.. За Словцовым поглядывать надо. Да и старший сын Никиты Фирсова доверия не внушает, — продолжал размышлять пристав о своих поднадзорных и, взяв фуражку, вышел из полицейского управления. В одной из улиц он заметил ссыльных. «Надо сказать Феофану Чижикову, чтобы установил надзор за их квартирами…
Русаков проводил Нину до ближайшего переулка, побрел по направлению к реке. Доносились звонкие голоса детей, крики встревоженных гусей. Поднявшись на мост, Русаков прислонился спиной к перилам. Мягкие тени легли на город. С реки тянуло прохладой. Прошел какой-то купец, подозрительно оглядев стоявшего с узелком на мосту, и растаял в сгустившихся сумерках.
«Куда идти? Кто пустит глядя на ночь чужого человека?»
Сквозь грустные думы Русаков расслышал цокот конских копыт на мосту. Пара лошадей приблизилась к ссыльному.
— Чего стоишь? — услышал Русаков добродушный голос.
— Ночевать не знаю где…
— А ты кто такой?
— Ссыльный.
— Политик?
— Да.
— Ишь ты, какое дело! Так, стало быть, тебе ночевать негде? Ну, садись, — уступая место, ямщик отодвинулся в глубь тарантаса. — Поедем ко мне. Переночуешь и поговорим насчет жилья.
Спустившись с моста, лошади перешли на крупную рысь. Промелькнул ряд домов, и тарантас остановился.
Небольшой пятистенный домик земского ямщика Елизара Батурина стоял на пригорке и приветливо смотрел крашеными наличниками на расстилавшийся внизу торговый Марамыш. Вверх от него, сжатый огородами, тянулся небольшой переулок, обрываясь возле сараев. За сараями — бор, охватывающий котловину города с трех сторон.
— Ну, вот мы и дома, — произнес он довольно и, взяв за повод лошадей, ввел во двор. Скрипнула дверь. На крыльце показался рослый парень, сын ямщика.
— Епифан! — крикнул отец. — Выпряги коней и задай им корм. Заходи в дом, — сказал он ласково ссыльному.
Григорий Иванович поднялся по ступенькам крыльца, вошел в комнату, положил узелок на лавку.
— Эй, Устиньюшка, принимай гостей, дочь! — громко сказал хозяин.
Из маленькой горенки вышла с шитьем в руках девушка.
Семья у Елизара была небольшая. Сыну Епифану шел девятнадцатый год. Устинья — годом моложе.
Как-то зимой нужно было везти земского начальника в соседнюю волость. Елизар запряг тройку, на которой обычно развозил начальство.
— Далеко ли, тятенька? — заметив его сборы, спросила Устинья.
— С земским.
— Довези меня до магазина: надо шелковых ниток купить для вышивки.
— Одевайся.
Одевшись в короткий из мятого плюша жакет и накинув шаль, Устинья вместе с отцом вышла во двор, где Епифан держал под уздцы готовую тройку.
— Ну, как новокупка? — спросил отец сына про левую пристяжную, которую недавно купил в степи.
— Едва поймал, мечется, как дикая. С трудом шорку надел.
Елизар подошел к лошади, погладил ее по гладкой спине, поправил шоркунцы [4] . Пристяжная косила кровавые глаза и часто всхрапывала.
«С норовком», — подумал Батурин и бросил дочери: «Садись!» Коренник и вторая пристяжная спокойно вышли за ворота. «Новокупка» сначала потопталась на месте, потом рванулась в сторону, и только крепкие вожжи заставили ее идти в ряд с парой.
4
Шоркунцы — маленькие колокольчики, прикрепляются обычно к упряжи.
Устинья попросила у отца вожжи. Елизар уступил место дочери.
Девушка взмахнула кнутом, и коренник с места взял на крупную рысь. Второй удар кнута заставил его прибавить ходу, и тройка, звеня колокольцами, понеслась по улицам города. Довольный Елизар поглаживал черную с проседью бороду.
Промелькнули дом Фирсова, базарная площадь и квартира земского.
— Устя! Куда тебя лешак понес? — крикнул Елизар. Девушка повернула улыбающееся лицо к отцу и, не выпуская вожжей, ответила:
— Прокатиться хочу.
Тройка бежала ровно, оставляя за собой улицу за улицей. Вот и окраина. Впереди виднелась прямая, точно стрела, дорога. Поднявшись на ноги, Устинья задорно взмахнула кнутом и крикнула:
— Голуби!
— Устя! Ошалела, что ли? Мне ведь земского везти надо, — придерживаясь за облучину, заорал Елизар.
— Подождет. Эй, милые, пошевеливай! — точно пропела Устинья.
Откинув голову под дугу, коренник помчался во весь опор. Рядом, расстилая по ветру пышные гривы и хвосты, красиво изогнув шеи, летели пристяжные. Азарт гонки передался и старому ямщику.