В степях Зауралья. Трилогия
Шрифт:
Через лязг клинков и площадную ругань Устинья услышала, как старый Лупан крикнул Евграфу:
— Сын, руби подлых!
Молодой Истомин, разъяренный, врезался в толпу дутовцев.
Сжав виски, Устинья стояла окаменело, не спуская глаз с мужа.
Очистив крыльцо исполкомовского дома от врагов, Евграф со своей группой стал пробиваться на помощь низовским казакам.
Рубаха на нем порвана. С правой щеки текла тонкая струйка крови, заливая давно не бритый подбородок. Устинья сделала было шаг навстречу, но оглушенная неожиданным ударом, упала. Последнее, что промелькнуло
— Вам меня не убить!
«Нет, Евграфа им не убить», — перед глазами женщины поплыл туман.
Очнулась Устинья, когда площадь перед исполкомовским домом опустела. Стоял вечер. На верхних улицах, где жили богатые казаки, были слышны песни и топот гулявших дутовцев.
Молодая женщина провела рукой по затылку, нащупала под волосами сгусток крови, шатаясь, точно пьяная, побрела.
За печкой нудно скрипел сверчок, в углу беспокойно ворочался привязанный на веревку теленок. Под навесом пропел петух, завозились куры. Старуха и падчерица, напуганные белоказаками, ушли ночевать к соседям. Устинья выглянула в окно. Посредине безлюдной улицы тесной кучей спали овцы и, точно комья нерастаявшего снега, белели дремавшие гуси. Шумел Тобол, и в его ровном рокоте было что-то успокаивающее. Поднялась луна. Где-то нудно завыла собака. Тоскующие звуки понеслись над площадью и замерли в полутемных переулках Низовья.
Промелькнул образ брата, за ним Осипа, точно живой показался Сергей. Он был так ощутимо близок, что Устинья зажмурилась. «Уйди!» — прошептала она, как бы отгоняя призрак, подошла к кровати и уткнулась в подушку. Раздался стук в дверь. Устинья, приподняв голову, прислушалась. Стук повторился, настойчивый и властный.
— Открой!
Женщина узнала голос Поликарпа. Он был не один. Раздался пьяный смех и грязная ругань. Схватив лежавшую на столе бритву, Устинья стояла не шевелясь.
— Эй ты, комиссарша, открой!
«Живой в руки не дамся», — подумала Устинья и, спрятав бритву за кофточку, подошла к двери.
— Что надо? — спросила она твердо.
— Открой, обыск! — раздался незнакомый голос.
«Будь, что будет!» — решила женщина и отодвинула засов. В избу вошли казаки.
— Зажги лампу, — распорядился один, на кителе его были нашивки вахмистра.
Дутовцы обшарили углы, выбросили из сундуков белье, встряхнули кровать, заглянули в подполье.
Пьяный Ведерников сделал попытку обнять Устинью. Резким толчком та отбросила его и, выхватив бритву, прислонилась к печке.
— Еще раз подойдешь, полосну по горлу, — произнесла она тихо.
Глупо ухмыляясь, Поликарп сел рядом с вахмистром.
— Ожегся? — спросил тот с усмешкой.
Замечание дутовца точно подбросило Ведерникова. Снова шагнул он к Устинье и произнес с угрозой:
— Завтра же уматывайся из станицы, а то свяжем подол на голове и поведем по улицам! Поняла?
Побледнев, женщина промолчала. Нет, этого надругательства она не вынесет!
Дутовцы гурьбой вывалились из избы. Утром Устинья направилась в казачью управу. Там сидел Сила Ведерников с перевязанной рукой.
— Что тебе? —
— Похоронить бы Евграфа… — сдерживая готовые хлынуть слезы, сказала Устинья.
— Пускай валяется, пес, — угрюмо произнес Ведерников.
Не разрешили и свиданье с Лупаном, сидевшим, как и многие низовские казаки, в станичной каталажке.
Никогда не чувствовала себя Устинья такой одинокой. Она металась по избе от окна к окну, чего-то ждала, а то, сидя на лавке, закрывала глаза, боясь темноты углов, боясь звуков.
В голову лезли пустые мысли и, не задерживаясь, уходили: «Одна я… одна, нету у меня друга милого… Некому утешить меня, грудью от ветра прикрыть…»
Перед ней возникло лицо Русакова.
«Да… да… был бы рядом Григорий Иванович… Он бы меня защитил! — Неизвестно откуда пришедшая мысль укрепилась, вытесняя все остальные: — Да, да… он бы за меня жизнь отдал. — С силой сжав глаза, она вспоминала подробности их встреч. С какой грустью смотрел он на нее, как смягчалось его лицо, разглаживались на лбу складки, как менялся его голос.
Вдруг новая мысль обожгла Устинью:
— Да ведь он любит меня! Любит! И как я раньше итого не поняла!
Устинья открыла глаза и снова заметалась по избе.
Через час, взяв часть вещей, Устинья выехала в Марамыш. Город находился во власти белых.
В отцовском доме ее ожидало второе горе: отец тоже был арестован, брат скрывался, а о Русакове ничего не было слышно.
ГЛАВА 10
Тихо дремлют молчаливые сосны. Спит, опустив ветви, черемуха. Ярко-красными рубинами сочных ягод красуется ветвистая калина.
Белоснежными арками высятся над чуть заметной тропой отдельные березки. Редкие деревушки смолокуров притулились избами к лесу. Едва заметные тропы тянулись в глубь Куричьей дачи, петляли среди болот, бурелома и обрывались возле глухих оврагов.
Из Марамыша вышел человек, одетый в рваную домотканую сермяжку. Голову спутника прикрывал облезлый заячий треух. За спиной под сермягой горбилась заткнутая за опояску самодельная балалайка. Через час он свернул с тракта на проселочную дорогу и, взглянув на солнце, прибавил шагу. Это был кривой Ераска, возвращавшийся после очередной разведки в Куричью дачу, где был партизанский отряд.
В тот вечер, когда чехи подошли к Марамышу, Ераска разыскал старое охотничье ружье, которое заряжалось крупной гусиной дробью, и явился в отряд матроса. Увидев своего подчиненного, Федот выругался:
— Зачем тебя лешак принес?
Ераска снял ружье с плеча и с решительным видом заявил:
— Ежели барышни, которые печатают на машинках, разбежались, стало быть, и я должон тягу дать? Никуда отсюда не пойду! — стукнул он о землю своим «гусятником». Из дула посыпалась сначала ржавчина, потом засохшие тараканы и пыль. Люди дружно захохотали.
— Стоп! Лечь обратным курсом в трамот. Привести в порядок артиллерию и не пускать никого! — распорядился матрос и добавил более мягко: — Ты из своего кубрика, Герасим, пока не вылазь до моего прихода. Понял?