В степях Зауралья. Трилогия
Шрифт:
В хор партизанских голосов влился тоскующий тенор Шемета:
…Клюет и бросает, сам смотрит в окно, Как будто со мною задумал одно…Под сводами землянки, как призыв, пронеслось:
…Мы вольные птицы, пора, брат, пора Туда, где за тучей белеет гора…Туман исчез. Ночное небо прояснилось. Через редкие разрывы облаков
Русаков медленно пошел по лагерю. В крайней землянке слышался плач ребенка. Перешагивая через спящих вповалку людей, Русаков остановился возле стола, на котором стояла лампа.
Женщина, укладывая в постель ребенка, тянула:
А-а-а, Бай, бай, бай, Пойди, бука, под сарай, Под сараем кирпичи, Буке некуда легчи…Русаков узнал Лоскутникову. За ее спиной, растянувшись в проходе, спал Ян.
— Здравствуй, Федосья, — поздоровался Русаков, улыбаясь. — Ивана пришла попроведать?
— Ага. Вот только Василко отдохнуть не дает, — показала она глазами на ребенка. — Два года скоро, а все неспокойный, — вздохнула женщина.
— В отца, — улыбнулся Григорий Иванович, — непоседа.
После войны с немцами Ян вступил в партию коммунистов. Старый Лоскутников умер. Хозяйство легло на плечи Федосьи. Русаков при встрече с нею всегда вспоминал жестокую расправу Пашки Дымова над Яном. Пытливо глядя на женщину, думал: «Любит, видать, своего Яна».
— Не боялась к нам идти?
— Нет. Сказала соседке, что иду к сестре, в Узково. Ты, Григорий Иванович, моего-то Ивана сохрани, — слабо улыбнулась женщина.
— Сохраню, Федосья, сохраню, вот прогоним беляков, вернется домой.
— Скорей бы. Плохо без мужика в хозяйстве, все валится, да и Пашка Дымов лютует. Убить, говорит, тебя надо за то, что за пленника вышла, да к тому еще коммуниста.
Отряд спал. Григорий Иванович тихо пробирался к своей землянке, когда его остановил пожилой партизан:
— Погоди. Так, стало быть, товарищ Ленин сказал, чтобы землю передать мужику?
— Да, об этом он говорил и раньше.
— Ну, а Колчаку по своей партизанской доброте мы, так и быть, отмеряем три аршина. Хватит ему!
— Он, говорят, длинный Колчак-то, — усмехнулся кто-то.
— Ничего ноги ему подвернем!
ГЛАВА 11
Мальчишка торопливо погонял коня. На неокрепших плечах болтался пиджак, видно, снятый со взрослого, из-под шапки выглядывали льняные волосы, лезли в глаза. Увидев командира, соскочил с седла и козырнул:
— Связной партизанского отряда Дорофей Третьяков!
— Знаю, знаю, Дороня, рассказывай, что там у вас на заставе? — улыбнулся Григорий Иванович.
— Все в порядке, товарищ командир.
— Ну как, привыкаешь к партизанской жизни?
Лицо подростка расплылось в улыбке.
— Мне бы, Григорий Иванович, винтовку… —
— Хорошо, ты ее получишь, только сейчас у нас с оружием плоховато, но винтовка у тебя будет, дай только время!
Когда молодой всадник повернул коня к заставе, Русаков, посмотрев ему вслед, подумал: «Хороший парнишка. Если бы не он, пришлось бы нам туго…»
О подвиге Дорони долго говорили в партизанском отряде. Случилось это летом прошлого года.
Дороня Третьяков прибыл в партизанский отряд из села Станового, где батрачил у попа. В отряд пришла группа людей. Их привел человек, одетый в генеральскую шинель. Его молодое лицо с гладко выбритым подбородком, с мягко очерченными губами, строгими темно-карими глазами, было сурово. Высокий лоб незнакомца прикрывала серая офицерская папаха.
Когда показался Русаков, он круто повернулся навстречу и, козырнув, подал команду своим людям:
— Встать! Смирно! Равнение налево! — Пристукнув каблуками, произнес четко: — Товарищ командир, я бывший военный комиссар Озернинского волревкома, Николай Медовиков. Прибыл в ваше распоряжение с группой партизан в количестве четырнадцати человек.
— Откуда, ребята? — спросил Русаков.
— Из Сетовой!
— Мы из Речной! — послышались голоса.
— А вы? — обратился он к Медовикову.
— Я из Орловки. Там и скрывался последнее время от белых.
— Мы все из одной волости… Ну, и решили с Николаем Матвеевичем идти к тебе. Он ведь унтер-офицер, а потом, как ни говори, был военком, — продолжал крестьянин. — Да и отца его знаем. Правда, тихий мужик его отец-то, но зато сын боевой. Вот и выбрали себе командиром, — говорил один крестьянин.
— Генеральскую шинель где взяли? — разглядывая красную подкладку шинели Медовикова, спросил Русаков.
— В семнадцатом году снял с одной гидры, — рассмеялся тот.
— Я в этом не вижу смешного, — холодно сказал Русаков, — форсить в генеральской шинели не время!
В группе людей прошел шепот одобрения.
— Для первого знакомства пропесочивает нашего Николу, видать, правильный командир.
— Пожалуй, Медовикову туго придется. Ходу ему не дадут, — послышался сдержанный говор.
Вновь прибывших зачислили в отряд Батурина.
Жизнь в партизанском лагере шла своим чередом. Днем под руководством Епифана и Медовикова шли занятия по военной подготовке, вечером Русаков проводил беседы, и только глубокой ночью жизнь в Куричьей даче затихала. Лишь на заставе и в «секретах» бодрствовали люди, охраняя лагерь. Медовиков избегал встреч с Русаковым, держался обособленно, прислушиваясь к разговорам партизан.
Однажды Дороня с Яном, находясь в «секрете», услышали подозрительный шорох. Кто-то крался между кустов, направляясь к опушке леса. Ночь была темная, тучи черной громадой нависли над уснувшим лесом. Тишина. Шорох послышался ближе. Тронув локтем подчаска, Ян прошептал: — Должно, колчаковский лазутчик, спеши на заставу, только не шуми.