В стране ваи-ваи
Шрифт:
Индейцы верят, что у птиц, жуков, скорпионов, зверей, растений, камней и воды есть души и что души мертвых возносятся к небесам и живут вместе с творцом. Впрочем, иногда души возвращаются на землю и бродят по ней — умершего человека или животное можно увидеть во сне.
Почти все духи безобидные, но есть среди них и злые, например те, которые мерещатся человеку в бреду, или те, что таятся в лесах и нападают на одиноких путников. Всего страшнее духи, которые подчиняются колдунам; это из-за них люди болеют и умирают. Быть может, стремление индейцев изображать все окружающее, особенно то, что вызывает у них страх, — это попытка умилостивить духов?
Интересно будет проследить дальнейшую эволюцию творчества мавайянов. Итог обещает быть грустным — скорее всего, их художественному ремеслу придет конец. Миссионеры подступили вплотную к индейской
Слева: рисованный узор в центре терки (зигзаги по краям обозначают текущую воду, вверху и внизу — пальмовые листья). В центре: рисованный узор на обратной стороне терки. Справа: сложный плетеный узор на сите (если смотреть по диагонали, можно разглядеть изображение ленивца, сходное с изображением на центральном рисунке)
Фоньюве, по словам Эндрью, заплакал, когда впервые познакомился с полуцивилизацией в селении Карарданава, с его множеством глинобитных лачуг, церковью и людьми в мешковатой одежде. Он кричал:
— Я ни на что не гожусь, кроме как вещи таскать. Я животное рядом с этими людьми!
Впрочем, судьба жителей Карарданавы гораздо более печальна, чем разочарование, постигшее Фоньюве. Трудно сказать, какая часть авангарда «цивилизации» приносит индейцам больше беды — сборщики балаты или старатели, торговцы или чиновники, ранчеро или миссионеры. Пожалуй, все-таки миссионеры. Даже в тех случаях, когда они обращаются со своей паствой как с человеческими существами, а не как с грешниками и нарушителями всех приличий, они стремятся все-таки ниспровергнуть все, на чем зиждутся верования и самый образ жизни «язычников». Раньше миссионеры отыскивали предметы, которым поклонялись индейцы, уничтожали их и запрещали все обряды, но под воздействием общественного мнения и властей положение изменилось: ныне миссионеры действуют преимущественно экономическими методами. Они прививают индейцам новые потребности, превращают свои миссии в биржи труда и добиваются от паствы раболепия, а затем пускают в ход давление, чтобы создать то «идеальное» общество, которое им не удается организовать в «цивилизованном» мире.
Растут денежные доходы, растет потребление привозных товаров. Индейцы учатся читать и писать (но читать они могут только то, что дадут миссионеры), напяливают уродливые, зато «пристойные» одежды, отказываются от полигамии и противозачаточных средств, получают медицинскую помощь и проходят крещение. Но одновременно индейцы расстаются со всеми радостями жизни. Они привыкают считать себя ничтожными существами в непонятном мире. Будущее ничего не сулит им, они могут лишь образовать угнетенный класс тружеников.
К сожалению, не существует ни всемирной организации, ни международного соглашения, которое бы защищало их. Изолированность мавайянов может еще охранить их на какое-то время, но на них неизбежно повлияет судьба соседей ваи-ваи, а ваи-ваи настолько малочисленны, что их, конечно, в скором времени вытеснят с их древних земель. Они не получат даже какого-либо возмещения, поскольку у индейцев нет официальных прав на землю. Ваи-ваи растворятся в многонациональном населении Британской Гвианы, среди индийцев, китайцев, португальцев, негров, индейцев других племен и всевозможных метисов [83] . И даже если они не будут поглощены, их ждет безрадостное существование пролетариев при миссиях. Все это произойдет очень быстро, особенно если здесь откроют месторождения полезных ископаемых.
83
В связи с рассмотрением вопроса о предоставлении самостоятельности Британской Гвиане объявлено, что ваи-ваи и другие племена будут участвовать в общественной жизни страны; закон уже предоставляет им избирательное право…
Так исчезнет одно из последних свидетельств того, что в Южной Америке, на континенте угрюмых
Эти мысли обуревали меня, когда я смотрел на старика Юхме и думал, какая судьба ждет его детей и внуков и скоро ли они перестанут мастерить свои красивые стрелы, терки, украшенные перьями шкатулки. И я был рад, что успел попасть к ним именно сейчас.
У Ка’и, который стоял поблизости, играя с обезьянкой, расписанной красной краской, я купил две стрелы. Одна была величиной с ассегай, ее наконечником служил обломок тесака. Вторая представляла собой скорее гарпун, чем стрелу, однако была оснащена оперением для полета; к древку длиной более метра шнуром был прикреплен стальной зазубренный наконечник. Когда стрела поражает цель, шнур разматывается. Это грозное оружие предназначалось для крупной дичи.
Тут же неподалеку Мачира (он согласился помочь нам перенести грузы до Буна-вау, желая побольше заработать) вязал круглую рыболовную сеть. Увидев, что я затеял обмен, он отошел и вскоре вернулся с луком, пучком стрел, табаком, завернутым в пальмовый лист, и горстью украшений из перьев. Мы не могли нести много вещей, к тому же я уже купил все, что хотел. Все-таки, чтобы не обижать его, я отобрал три великолепные стрелы с оперением из голубых и алых перьев ара, взял также табак, а от остального отказался.
Ка’и предложил мне несколько отравленных наконечников — слишком редкостный товар, чтобы от него отказываться, тем более что они занимали мало места. Я спросил через Безила и Фоньюве, нельзя ли приобрести немного кураре или какие-нибудь составные части яда.
Можно, ответил Ка’и, хоть сейчас, я могу пройти с ним туда, где он хранит яд.
С огромным волнением последовал я за ним по узкой тропе через посадки сахарного тростника. Пригнувшись, чтобы не задеть осиное гнездо, прилепившееся на нижней стороне листа, я увидел вдруг небольшой шалаш из пальмового луба. Это убежище, святая святых, было запретным для непосвященных мужчин, для всех женщин и обычно для всех чужаков. Внутри стояла скамеечка; на маленьких полочках и на полу вокруг прогоревшего очага лежали кусочки коры и кореньев, а рядом с ними бамбуковые щепочки для наконечников.
Обрадованный и пораженный оказанным мне доверием, я молча смотрел, как он собирает три важнейшие составные части яда — грязные кусочки коры, — заворачивает их в пальмовый лист и подает мне.
Затем, к моему величайшему изумлению, Ка’и стал рассказывать, как приготавливает яд. Десятки людей тщетно пытались выведать этот секрет у индейцев, и теперь, когда мне добровольно раскрывали его, я страшно мучился от того, что не могу объясниться непосредственно.
Общение особенно затруднялось тем, что я целиком зависел от настроения Фоньюве. Без него перевод был невозможен, а он, как назло, упрямился. Видно, Фоньюве и сам делал кураре, и теперь, вместо того, чтобы повторять четкие исчерпывающие объяснения Ка’и, предпочитал рассказывать о себе. Он размахивал руками, надувал щеки, сверкал глазами и расписывал, какое это опасное дело, как человек истощается и худеет, что во время приготовления яда можно есть только кашу и маниоковые лепешки, что приходится целыми днями сидеть у костра и мешать, мешать, мешать…
Несколько ваписианов, пришедших с нами, сгрудились вокруг, и Фоньюве, донельзя довольный всеобщим вниманием, жеманился и играл, как артист. Зловещая улыбка кривила его губы, он выл, колотя себя в грудь.
— Ооо! Ооо! Ооо! — Фоньюве провел по щекам, словно стирая слезы.
— Его невозможно понять, — объяснил Безил. — Он просто мычит и все [84] .
Тем не менее, тщательно записывая все, что говорилось, я смог восстановить способ приготовления кураре.
84
Миссионер рассказывал мне позже, что у ваи-ваи есть особый «язык», в котором слова образованы от звукоподражаний и к которому они прибегают для описания особенно важных вещей. Таким образом, бессвязные речи Фоньюве были не кривляньем, а просто свидетельством его пристрастия к этому, более поэтическому языку.