В тайге стреляют
Шрифт:
Покусывая губы и вздрагивая ноздрями, Чухломин замедленными движениями расстегнул кобуру, не спеша извлек из нее маузер и взвел курок. В тишине сухо и резко щелкнуло. Назарка оцепенел, задержал дыхание, стиснув в кулаке папиросу. Захваченный бандит дернулся, глаза его расширились, и даже цвет их вроде бы изменился. Однако он тотчас овладел собой и глухо заговорил, торопливо и жадно заглатывая дым:
— Ты меня оружием не стращай, комиссар! Я пужаный-перепужанный! Советская власть амнистию объявила. Самосудом расправляться теперь вашему брату запрещено!.. Разбираться будут. Может, я по несознательности
— Вот что, друг! — четко выговаривая слова, произнес Чухломин, не спуская загоревшегося взгляда с пленного. — Я перед революцией и перед Советской властью заслуженный человек, и за одного сволочного гада, как ты, ничего мне не будет! Понятно, несознательная личность?.. Не укажешь, где и когда назначен сбор, выстрою завтра ваших и перед ними самолично тебя шлепну! Жалуйся на том свете! Небось подействует на дружков-приятелей, развяжут языки! Думай до утра: после будет поздно. Уведите!
Работа в Чека целиком поглотила Назарку, и дни проходили незаметно. Назарка довольно скоро убедился, что Чухломину недоставало терпения и самообладания. Разгорячившись, тот терял над собой контроль, выдергивал маузер, грозил тут же пристрелить пленного. В такие моменты глаза у него становились мутными, на губах появлялась пена, левое веко дергалось.
Первое время, с секунды на секунду ожидая выстрела, Назарка цепенел, стискивал зубы и в душе осуждал Чухломина за вспыльчивость и невоздержанность. Ему стоило усилий, сохраняя невозмутимый вид, не вмешиваться в допрос.
Впрочем, дальше угроз председатель Чека не шел и даже пальцем не трогал пленных. Новый командующий войсками края, как только вступил в должность, категорически запретил чинить произвол, допускать беззаконие. Виновных должен судить только революционный трибунал от имени народа.
Однажды допрос ярого белобандита тоже закончился безрезультатно. Рассыпая табак, Чухломин прыгающими пальцами свертывал папиросу. Трубку он куда-то засунул. Назарка заметил:
— Петр Маркович, почему так? Вы сердитесь, кричите, а они молчат!
— Знаю я свою слабину, Никифоров, да ничего поделать с собой не могу — нервишки! — сокрушенно вздохнул Чухломин.
Собрались домой. С иссиня-черного неба в верхний переплет окна заглядывала серебряная кривулина вновь народившегося месяца. Остальное пространство густо засеяли угольки-звезды. Похоже было, что там, вверху, дул свежий ветер, раздувая далекие огоньки.
Назарка у входа поджидал Чухломина. Тот неторопливо застегнул на тужурке пуговицы, обвел взглядом комнату — не оставил ли чего — и задул лампу.
— А почему ты, Никифоров, все время сторонним наблюдателем? Протоколистом да переводчиком хочешь заделаться? — неожиданно спросил он. — Непорядок. Завтра же поручу тебе вести самостоятельно допрос!
Окно в комнате Синицына светилось, и Назарка завернул к нему. Последнее время все было недосуг повидать секретаря ячейки.
— Чистая беда! — в ответ на приветствие посетовал Христофор. — Дела по горло. Успевай только разворачивайся, Верно, в городе девушки выручают, а вот по наслегам некого направить... Ты бы послал девчат? — Назарка улыбнулся и отрицательно качнул головой. — Сам никуда не намечаешь? — продолжал
— Самому хочется поехать, да некогда, секретарь!
— Чухломин?
— Он.
— Понятно. Борьба с контрой, с гидрой мирового капитализма... Никакой скидки! Полная непримиримость! — Христофор почмокал толстыми губами, поскреб карандашом за ухом и раздумчиво произнес, щуря глаза на узкое жальце пламени в лампе: — Сложный он человек. Врага Советской власти не колеблясь пристрелит, своему за ошибку спуску не даст и себе послабления не разрешает... Почитай, всю свою получку приказал детям самых бедных делить. Себе малую толику, только-только на хлеб оставил. Никаких излишеств. Кремневый характер!.. Я бы так, пожалуй, не смог, — помолчав, признался он. — Революционной закваски во мне маловато. Большевиком быть не просто. Не каждому это дано. Жалость к прошлому из себя еще не вытравил. С некоторыми пережитками мирюсь, пожрать люблю... На заседание ячейки-то придешь? — не дождавшись Назаркиного ответа, поинтересовался Синицын.
— Когда будет?
— Завтра часиков в восемь.
— Не поспею.
Прихрамывая на онемевшую от долгого сидения ногу, Назарка подошел к окну, прислонил лоб к холодному стеклу. Он долго смотрел на далекий, неясно прорисовавшийся ломаной линией контур гор, окаймленных слабым сиянием. В той стороне был родной алас... Синицын молчал и кусал спичку. В лампе потрескивал фитиль, тонюсенькая кисточка копоти выводила на стекле замысловатые узоры.
— Где-то наши... — подавив вздох, промолвил Назарка.
— Слышно что-нибудь о них?
— Молчат.
— Вот я и думаю, — вернулся Синицын к волновавшей его теме. — Если девчат группой в наслег? Как по-твоему, справились бы?.. А если бедой обернется? Не приведи бог, угораздят в лапы бандюгам!.. Сколько там о равноправии ни толкуй, а женщина остается женщиной. Ни черта бы не отстрелялись!.. Изгилялись бы над ними. — Синицын плотно смежил веки и отчаянно затряс головой. — Представить даже страшно!
— Тут есть одна, — не договорив, Назарка покосился на секретаря. — Ниной зовут. Глаза еще у нее...
— Знаю. Орская. Ну и что из того?
— Да ничего особенного, — замялся Назарка. — По-моему, она смелая, командиром бы!..
— Она хороший товарищ и по-якутски прилично знает, но в наслег... воздержусь! — решительно хлопнул Синицын ладонью по столу, и огонек в лампе подпрыгнул, выпустив к потолку черную змейку.
— Опять опоздал! — ворчливо встретила Назарку Матрена Павловна. — Негоже так. Солдаты порядок должны знать. Тому их и обучают!
— Работа, Матрена Павловна, работа! — весело ответил Назарка.
Он снял с себя гимнастерку, нижнюю рубашку. На плече отчетливо был виден круглый шрам — след бандитской пули. Назарка нацедил ковш воды и голый до пояса вышел на улицу. Ночной холодок сразу подбодрил уставшее тело.
Невидимая во мраке, вверху просвистела крыльями стая уток. Сердце парня радостно подпрыгнуло. Позабыв про умывание, он выпрямился и долго смотрел в ту сторону, куда скрылись невидимые птицы. На луг бы сейчас, к вешней воде, где любит кормиться разная перелетная живность! Чьи только голоса не услышишь там!..