В тени двух богов
Шрифт:
Музыку ему преподавал греческий кифаред Андрон, с которым Марк учил еще и геометрию. Музыкант-геометр, что могло быть страннее? Но удивительные люди часто встречались любопытному мальчику. А может он один видел необычное в том, что остальные считали делом обыденным?
А еще Марк учился живописи у другого странного субъекта, тоже грека, Диогнета.
– Держи руку мягче, не напрягай кисть! – учил тот Марка. – Искусство подобно природе: расплывчатые штрихи заменяют четкие линии, пустое пространство заполнено внутренним воздухом. Отсюда и рождается тайна. Посмотри на скульптуры, укрытые тогами, столами или плащами. За мягкими складками угадывается человеческая плоть, живая душа, хотя и облеченная в мрамор. Это тайна оживления непостижимая и вечная,
– А разве поэт Луцилий не осуждал наготу? – поинтересовался Марк, изучавший сатиры Луцилия с грамматиками.
– Нагота ничего не скрывает и в этом ее притягательность, – заключил Диогнет.
Марк во все глаза смотрел на наставника-грека, впитывал, слушал, наблюдал. Диогнет многому учил его. Он был не таким как грамматики Александр из Котиеи или Тит Прокул. Те заставляли читать литературу, заучивать отрывки из латинских и греческих авторов, произносить вслух пространные им самим сочиненные речи, а потом разбирать. Например, Марку пришлось придумывать текст выступления Катона перед Сенатом. Или некролог спартанскому царю Леониду, погибшему в сражении с персами.
Упражнения грамматиков будили воображение, казались Марку интересными, но Диогнет их высмеял.
Этот большой, лобастый, жилистый художник, вообще оказался великим скептиком. Марк подозревал, что в Греции Диогнет посещал школу киников 17 и потому носил длинную нечесаную бороду, простой убогий плащ. Смеясь, он сам говаривал о себе, что живет подобно собаке и что свободен от обладания бесполезными вещами. «Я – истинный пес», – ухмылялся он.
От него Марк узнал, что доверять людям могут только сильные личности, герои, не боящиеся ничего, кроме богов. А потому, чем меньше доверяешь, тем становишься сильнее. Такой вот парадокс. Особенно нельзя полагаться на кудесников, на разного рода гадателей и вещателей, являющихся самыми настоящими шарлатанами, ибо они присвоили право предсказаний, принадлежащих лишь Паркам 18 . «Их заклинаниям грош цена, – говорил о них жестко и насмешливо Диогнет, – их нужно гнать от себя, словно грязных и вонючих псов, чумных больных».
17
Киники (от греч. – собака) – одна из греческих философских школ, последователей Сократа, проповедовавшая простоту, уход от условностей.
18
Парки – римские богини судьбы.
Узнав о давнем пристрастии Марка к разведению перепелов, свободный художник-философ безжалостно высмеял и это мальчишеское увлечение. Безобидные птички вызвали у него презрительный смех. «Философы, – нравоучительно заметил он, – не разводят птиц, они их едят».
Да, Диогнет учил его многому, помимо живописи. Из-за него Марк начал питаться одним лишь хлебом и спать на полу, на жестких шкурах, ведь через это прошел его учитель, так воспитывались настоящие эллины.
Наверное, увлечение киниками зашло слишком далеко. Как и все мальчики его возраста, Марк оказался чересчур доверчив и податлив чужому влиянию, он превратился в мягкую глину в руках греческого ваятеля. Хорошо, если бы они были достойными, благородными, но руки философа-киника? Истинного пса?
Нет, строгая и внимательная Домиция Луцилла не хотела, чтобы ее ребенок превратился в пса. В сенатора, в консула, в достойного сына Рима – это да. Но в пса – категорически нет! Влияние, которое оказывал Диогнет на Марка, показалось ей слишком агрессивным, преждевременным, и в итоге ненужным.
Она обратилась к Регину, признавшему ее доводы вполне справедливыми, и художника-философа отставили от обучения. Впрочем, Марк воспринял эту новость довольно спокойно. К тому времени он уже переболел юношеским
Однако философия пса Диогнета не пропала даром. Где-то в глубине души она прочно засела, томила, ставила непростые вопросы. Она, эта философия, могла стать противоядием от окружающей жизни. Подобно тому, как царь Боспора Митридат принимал яд в маленьких дозах, чтобы не быть отравленным, взгляды Диогнета могли избавить от ощущения тягот и несправедливостей бытия.
Но только не сейчас – мать все правильно решила. Когда-нибудь в будущем, возможно, он вспомнит о словах бунтаря.
Тибуртинские искушения
Скучающий Адриан иногда посылал за Марком и того привозили в Тибур, на виллу возле Темпейской долины. Конечно, вместе с Домицией Луциллой. В юноше уже просыпалась мужественность: появились первый волоски на лице, пока едва заметным пушком, но на щеках вполне видимые. Начал грубеть голос, и юношеская альтовая звонкость уступала место взрослому мужскому басу. Руки и ноги стали наливаться силой, крепнуть, развиваться. Он бросал любопытные взгляды в сторону молоденьких девушек рабынь и вольноотпущенниц, что не укрылось от зоркого взора Адриана, который, впрочем, уловил и скрытный интерес Марка к мальчикам-рабам, а их в Тибуре было немало.
– Ты не так прост мой Вериссимус. – пристально глядит он на Марка, – Что ты чувствуешь, когда смотришь на них?
– На кого? – не понял Марк.
– На молодую плоть, на девушек, на мальчиков. Разве тебя не сводит с ума желание, и ты не хочешь стать обладателем этих тел? Взять их, безраздельно владеть? Я вижу, как в тебе бушуют страсти, но ты скрытен, Марк Анний Вер. Не сдерживайся, отпусти себя. Отпусти!
Последние слова Адриан произносит почти шепотом, наклонившись к уху Марка, и тот чувствует запах благовоний, которыми умащивали тело императора, аромат пестумских роз. Кажется, что-то щекочет ухо. Ах, да, это борода Адриана! Марк хочет отстраниться, но не смеет, ибо никто не знает, что может привести в ярость властителя Рима. Вдруг тот решит, что у него неприятно пахнет изо рта и Марк брезгует им? Или еще нечто подобное? Разум Адриана непредсказуем.
Но Адриан отходит сам, и Марк всматривается в его серьезное лицо, полыхающие тайным огнем глаза. Это глаза человека, утомленного жизнью, много видевшего, много пережившего, человека, измученного носовыми кровотечениями, глаза, говорящие о еще не погасшем внутреннем жаре.
Император опускается на стул, поглаживает седеющую бороду, густую, завитую в мелкие колечки.
Домиция Луцилла рассказывала Марку, что про нее, про эту самую бороду. Якобы, лицо цезаря в молодости портили безобразные шрамы и бородавки, и чтобы скрыть свое уродство он отрастил волосы на лице, хотя до него ни один правитель Рима не был бородат. Сам-то он объявил себя приверженцем эллинизма, древней греческой культуры, а все великие греки, как известно, славились лицевой растительностью. За исключением Александра Македонского, пожалуй. Но Гомер, но Фукидид, но Аристотель?
– О чем я говорил? О страстях? – продолжает Адриан. – Да будет тебе известно, но у меня тоже есть страсть. Одна-единственная, на всю жизнь…
Император замолкает, ожидая уточняющего вопроса Марка, и тот не заставляет себя долго ждать.
– Какая, страсть, цезарь?
– Любопытство, друг мой, я любопытен и это моя болезнь. Из-за нее я лишился своего Антиноя. – Он быстро моргает глазами, словно пытается согнать набежавшие слезы. – Я был в Египте и поверил гаданиям, что душа Антиной столь любимая мною, не покинет его тела прежде меня. Она вознесется на небо чудной звездой всего на мгновение, а потом вернется на землю и вновь вдохнет в него жизнь. И мой мальчик, мой Антиной тоже в это поверил.