В тени Канченджанги
Шрифт:
Весек:
«Я молча лежал в спальном мешке и все еще переживал ссору с Вальдеком. Я чувствовал всю глупость и неприглядность положения. Это столкновение высоких идеалов альпинизма с прозой жизни. Мы идем штурмовать вершину, цель наших стремлений, нашу хрустальную гору, и ведь известно, что если потерпим неудачу, то всем мечтам конец!
А тут придирки из-за всякой ерунды! Неужели Вальдек не способен отвлечься от пустяков, отделить крупное от мелко го хотя бы в тот момент, когда начинается наш знаменательный день?
Я немного побаивался, оттого что мы отправляемся в путь в таком скверном настроении. Меня охватывало отчаяние, злость на Вальдека и на самого себя, поскольку я осознавал это противоречие между могучим братством, товариществом и заурядной ссорой, которой мы сами были причиной. Я досадовал и на тебя за то, что ты не занял четкой позиции, предпочел остаться в стороне, свалив все на действие высоты. Ведь, чёрт возьми, я действительно чувствовал себя великолепно и высоту на этот раз, о чем ты и сам знаешь, сносил превосходно. А предстоящий путь? Да, я отдавал себе отчет в том, что это безумная затея: если нас настигнет муссон, то нам уже не вернуться»
Вальдек:
«Ссора
Если кто-то не понимает того, что насущно необходимо, то проявляет только свою неопытность, но он всегда должен отвечать за последствия. Это обычное мужское дело!
Я не собирался устраивать дискуссию о целесообразности установки перил. Безопасный доступ к исходному лагерю на краю террасы я рассматривал как крайне важный момент на нашем пути. Это облегчало транспортировку, не позволяло заблудиться в тумане. И когда вы позже укрепили перила — задача была решена, вопрос исчерпан. Имелись более существенные проблемы.
До этого вечера я еще не знал, отправимся ли мы на вершину или только заложим лагерь V около ребра Кангбахена. Однако из разговора с Петром мне стало известно (только теперь!), что 16 мая муссон дошел до Мадраса. Ничего другого не оставалось, как попытаться прибегнуть к альпийскому штурму вершины.
Каждого из вас я поименно спрашивал: хочешь ли идти? При следующей связи я подтвердил Петру: мы идем все! А потом все время думал: какой путь избрать? Продолжать подниматься или же сразу начать траверс? Важно было одно, чтобы траверс пролегал возможно выше. Чем выше, тем меньше опасность лавин, даже если по пути пришлось бы преодолевать скальные ребра.
Тревоги? Мечты? Времени «психологизировать» у меня не было. Обдумав, как идти, я привел в порядок фотоаппаратуру, потом приготовил еду. И наконец — спать. Лечь как можно раньше!»
Юзек:
«Во время этого перехода я чувствовал себя иначе, чем обычно, ощущал какую-то слабость. Состояние оказалось далеко не лучшим… Поэтому возникали минуты сомнений и колебаний. Помню, как за несколько дней до этого мы спустились на перевал и я говорил с Вальдеком: «Я не в лучшей форме, еще не пришел в себя после воспаления надкостницы. Перед штурмом следовало бы отдохнуть несколько дней на базе».
С другой стороны, покидая базовый лагерь, я сказал себе (даже упомянул об этом в письме домой), что это последний выход. Конец постоянному ползанию по леднику! Теперь либо вершина, либо… прости-прощай.
И когда дорога выше перевала, с верёвочными перилами, была позади, я (несмотря на усталость, голод и тревогу из-за своего состояния), как и Вальдек, сохранял оптимизм. Трудности, кажется, уже преодолены, теперь траверс, мы выйдем на ребро — и Кангбахен недалеко.
Но меня продолжали терзать сомнения: спускаться или не спускаться на базу?
Однако, чёрт подери, прибыли вы. Было известно: вы направляетесь на вершину. Все было предрешено. За вами должна следовать группа Петра, но я знал, что с ними мне на вершину не взобраться: у них мало шансов на это, пожалуй, им не успеть.
И я остался. Потом был этот подъем с вами к японскому лагерю, когда у меня начались перебои в дыхании и я почувствовал страшную слабость. Да… лучшее доказательство — то, что я провалялся в палатке весь день, пока Вальдек и Войтек устанавливали верёвочные перила: я действительно даже не приготовил поесть, и когда Вальдек обложил меня, я сказал, что болен и завтра, пожалуй, спущусь. Я действительно так думал, но отложил окончательное решение до утра. Просто не нашлось никого, с кем я мог бы спуститься.
Утром я почувствовал себя лучше, и мы отправились выше. Я все время вел нашу тройку, чтобы доказать им и самому себе, что вчера у меня был просто кратковременный кризис, а сегодня все в порядке. Позже мы расчищали площадку, и, когда все укрылись в палатках, я еще продолжал расхаживать, принес снег и продукты, стремясь показать, что я в хорошей форме и чувствую себя совсем неплохо.
Уже лежа в палатке, я решил, что мои дела не так скверны, надо идти, надо пытаться, пока есть возможность!»
Войтек:
«Что я чувствовал, что думал в лагере IV накануне штурма?
Периодом сомнений, раздумий, колебаний и, наконец, решения атаковать вершину «с ходу» было для меня время, проведенное на базе, куда мы спустились, пришибленные нечеловеческими условиями над перевалом и намерением двух Анджеев вернуться домой.
В течение этих двух дней на базе я писал корреспонденции, готовил партию барахла для продажи сардару, пытался при этом еще что-то читать и все время взирал на неприступную стену Кангбахена и на это чертовски крутое, почти трехкилометровое снежное пространство у ребра, которое мы называли верхней террасой. Решающей для меня оказалась беседа с Дорджи. Он сказал, что во время экспедиции югославов в 1965 году добирался из лагеря IV в лагерь V без подстраховки за три-четыре часа. Это, конечно, происходило в послемуссонный период, когда снежный покров не так глубок.
Тогда я уверовал в возможность штурма горы по альпийской системе. С этого момента я перестал философствовать. Когда мы шли к «четверке», я несся вперед, не ввязываясь ни в какие свары, не реагируя на них. Меня уже не тяготил рюкзак, но я мог понять Весека, который поспешил освободиться от двух, вероятно, обременявших его кассет с кинопленкой. Я не настаивал также на более справедливом дележе продуктов. Я был полон веры, а вместе с тем побаивался, как бы что-то не забарахлило в моем организме.
А в лагере IV? Когда все сказали: «Да!», я думал уже только о деталях чисто технического порядка и о том, не разболятся ли у меня зубы, как это случилось со мной у пика Коммунизма»
Шимек:
«Свои мечты о вершине, свои ожидания и надежды я пережил уже раньше… Я был в группе Петра. Мы ходили на перевал, потом в японский лагерь и снова на перевал. Мы трудились в меру своих сил, но что-то во всем этом было не в порядке… То, что я был не в форме, тоже, вероятно, сказывалось.
Петр всю операцию
В эти дни я ощущал какую-то магию вершины. Чувствовалось, что все охвачены жаждой восхождения, все хотят достичь вершины. И поэтому, как мне казалось, мы поступали не так, как удобнее всего для вас — штурмовой группы, но так, чтобы самим оказаться ближе к вершине и стремиться к ней.
А если какая-то группа, ваша или наша, идет на вершину, это уже поистине великое дело… Еще несколько дней назад был полный провал, а теперь появилась надежда закончить операцию с честью. Мы должны составлять единую группу, которая, хотя фактически и разобщена, действует согласованно… а тут раскол коллектива надвое как бы сохраняется. Мы должны заботиться о вас — лишь после удачного окончания вашего штурма планировать свой собственный.
Я знал, что думал иначе, чем они, я чувствовал какую-то ответственность… Возможно, остальные трое считали это отсутствием смелости с моей стороны.
Но ведь восхождение кого-либо из нас, одного или двух, — это и общий успех! Кроме того, важно запечатлеть все это на кинопленке!
Поэтому, когда Петр, Рогаль и Доктор решили на день спуститься на базу перед новым подъемом вверх, я решил: останусь на перевале. Мне хотелось быть ближе к тому, что происходило сейчас, к самому важному, чтобы иметь возможность снимать ваше восхождение и спуск… победителей?
Днем позже вы отправились вверх, и Войтек спросил меня, может, всерьез, а возможно, из вежливости: пойду ли я с вами? Я отказался. На следующий день я намеревался двинуться за вами вслед, чтобы снимать с более высокой точки. Я даже дал шерпам камеру.
Но утром почувствовал себя плохо. К «четверке» пошли только шерпы и Мацек. У меня наступали периоды полного нарушения дыхания. Всей силой воли я вынужден был, братец, регулировать выдох, словно межреберные мышцы отказывались мне повиноваться. Я мог только лежать, а когда выходил из палатки, у меня начиналось головокружение, нарушалась работа сердца.
К концу дня вся четверка вернулась. Мацек сбегал сверху, размахивая своим маленьким ледорубом, словно какой-нибудь супермен. Я с трудом вытянул из него, что завтра вы выходите на траверс. Он был возбужден, неестественно радостен. «Ребята с энтузиазмом приветствовали мой подъём!» — восхищенно болтал он.
Видно, парень нуждался в одобрении, как бегун на стадионе, после своих переживаний, связанных с перенесенной болезнью. Для него задача была решена: свой рекорд он уже поставил.
— Я побывал на высоте семи тысяч метров! — ликовал он.
Теперь, счастливый, Мацек мог спускаться на базу. Я решил вместе с ним добраться до «двойки», передохнуть, а потом попытаться еще раз подняться вверх…»
Шансы…
— Панове-е-е! Время приниматься за готовку! — разбудил меня настырный голос Вальдека, доносившийся из сосед ней палатки. Я открыл глаза, но было еще совсем темно. Ощупью нашел на лобный фонарь, воткнутый вечером между мной и Весеком. Было четверть пятого.
Глубокая ночь, а он уже устроил подъём! Человек еще спал бы себе и спал! Ага, ведь сегодня мы начинаем траверс, сообразил я через минуту. Натянув куртку, бивачные унты, я выкарабкался в тамбур. Плитка, спички… надо натаять снегу!
Когда я расшнуровал рукав, в палатку ворвался морозный, отрезвляющий воз дух. Вокруг море лунного света. По другую сторону долины белела озаренная мертвенно-бледным сиянием верши на Рамтанга. Такой леденящий жилы застывший кошмар можно увидеть и почувствовать только светлой ночью посреди покрытых снегом гор…
Готовить мы кончили после шести. Молочный суп, сухарь, чай — вот наша еда на весь сегодняшний день. Но я даже не думал о том, что мы мало поели: я был полон отчаянного нетерпения в ожидании исхода, который уже близок. Успех предрешался траверсом.
Мы, нервничая, собирались в дорогу. Весек сунул мне в рот половинку шоколадного батончика, выделил несколько конфет, я натянул ботинки и выкарабкался наружу. Над террасой вставал рассвет, а с ним пробудился ветер. Словно из трубы, ударили в небо столбы пыли. Снежная мгла медленно заволакивала террасу. По склону с глухим гулом соскальзывали пылевидные сухие лавины.
Мы принялись складывать палатку. Смерзшееся полотнище оказывало сопротивление, парусина трещала при свертывании.
— Марек, поторопись, они уже выходят! — бубнил у меня над ухом Весек.
Я же воюю с этой проклятой палаткой!
Войтек и Рубинек успели надеть рюкзаки и двинулись к перевалу. Окоченевшими руками я пытался совладать с непослушными ремнями своих кошек, беспомощно глядя, как минутой позже отправляются в путь Вальдек и Юзек.
— Ты чертовски долго возишься! — нервничал Весек. — Я думал, мы выйдем первыми. После вчерашнего не хочется, чтобы создалось впечатление, будто мы едем на чужом горбу.
— Успокойся, я и так спешу по мере сил. Ведь ребятам не пришлось снимать палатки. Они продолжают путь с «высотным» [12] , которым так и не воспользовались. Увидишь, мы скоро их нагоним! — Я старался сохранить терпение, хотя меня злило, что Весек уже с утра выражает недовольство.
12
«Высотный» — марка палатки.
Ведущая двойка опередила нас метров на четыреста. Войтек и Рубинек медленно брели по глубокому снегу, слегка поднимаясь в гору. За ними следовали Вальдек и Юзек. Ветер теребил в воздухе верёвки, которыми они были связаны. Я сделал снимок, и мы двинулись. Позади остались две покинутые «турни» — наш последний стационарный лагерь. Альпийский штурм начался.
Наметенный ветром снег был рыхлым, под тяжестью рюкзаков мы проваливались по колено. Порывы метели ударяли в лицо.
Плотно закутавшись в анораки, мы шли, низко наклонившись вперед, чтобы защититься от ветра. Было трудно дышать. Шаг, два вдоха, снова шаг и два вдоха. Несмотря на тяжелый груз и мерзкий снег, мы продвигались ритмично и быстро.