В третью стражу. Трилогия
Шрифт:
Вчера ближе к вечеру "Шульце" перехватил Питера у выезда с территории гаража. Бесцеремонно - как делал, кажется, абсолютно все - влез в машину и опять начал донимать "дружище Питера" странными речами и подозрительными намеками. Кольб слушал, пытался отвечать, и в результате сидел как на иголках. Потел и боялся: вот, что с ним происходило на самом деле. Боялся, что этот хлыщ, говоривший на "плохом" французском, может в действительности оказаться сотрудником секретной службы. А если французы знают, на кого он работает...
"Господи, прости и помилуй!"
– Завтра, - неожиданно сказал господин "Шульце".
– Мы встретимся часа в три...
– И объяснимся до конца. Вы не против, дружище?
– Я не...
– все-таки голос Питера подвел: дал петуха.
– Не понимаю, о чем вы говорите.
– Именно об этом я и говорю, - улыбнулся "Шульце".
– Вы не понимаете, и я не все понимаю... Вот мы с вами завтра и объяснимся. К взаимному удовлетворению... Остановите здесь!
Последние слова "Шульце" произнес жестко и недвусмысленно. Это прозвучало как приказ, и человек этот - кем бы он ни был на самом деле - умел приказывать и чувствовал себя в своем праве, повелевая теми, кто таких прав не имел. Например, бедным господином Кольбом, оказавшимся вдруг в крайне опасном положении.
Но делать нечего: "Шульце" приказал, и Питер затормозил. "Шульце" кивнул, словно, и не сомневался, что всякий, кому он прикажет, тут же и подчинится. Чуть помедлив, он достал из кармана пачку сигарет, взвесил ее на ладони, по-видимому решая: закурить ли, и, - так и не закурив, - вышел из "Пежо". Высокий, крепкий и совсем непохожий на мелкого буржуа, тем более - на пролетария.
"Офицер...
– с ужасом подумал Питер Кольб, глядя, как "дружище Шульце" закуривает сигарету.
– Это офицер!"
Больше он уже ни о чем думать не мог. В ушах стоял гул, со лба на глаза стекал пот, а перед глазами... Как он добрался до дома, в котором жил куратор, Питер не знал. Вернее, не помнил. Добрался - что вообще-то странно - и это главное. Бросил машину у тротуара и бегом, как свихнувшийся бизон, помчался к парадному и дальше, дальше... мимо вскинувшейся было консьержки, на лестницу и по лестнице вверх, вверх, разом забыв обо всем, чему его учили в ульмской школе Гестапо. Но спешил зря: куратора не оказалось дома.
"И, слава богу!" - признал спустя полчаса Питер Кольб.
После большой чашки кофе с молоком и двух порций кальвадоса ему полегчало, и даже страх куда-то пропал. А вот опасение, что, явившись без разрешения на квартиру господина Леруа, он опозорился бы так, что о карьере можно было бы забыть, это опасение вышло на первый план и всецело занимало теперь мысли Питера Кольба. И напрасно, но тут уже ничего не поделаешь. То ли он от природы был глуп и неспособен к серьезной, требующей внимания и порядка, работе, то ли его просто недостаточно хорошо учили, - в любом случае Питер Кольб проиграл уже все, что у него было или могло быть, хотя он об этом даже и не подозревал.
11.02
.36 г.
19
ч.
17
мин.
Мужчин было двое, и один из них, наверняка, - немец. Тем хуже обстояли дела для человека последние два года известного в Париже под именем Анри Леруа. "Немец", судя по всему, неплохо разбирался в делах Гестапо, и провести его было затруднительно. А "француз"... Тот пугал Гюнтера Графа пожалуй, даже больше, чем "немец". У "лягушатника" оказался тревожащий взгляд "страдающего
– Поганый лягушатник". Человек именно с таким взглядом мог - ради дела и наперекор собственным представлениям о добре и зле - запытать допрашиваемого до смерти. Это Гюнтер хорошо знал на собственном опыте. Он уже встречал подобных людей. А потому, не стал запираться. Это глупо, а главное, толку - ноль...
11.02
.36 г.
20
ч.
15
мин.
– А где же мой любимый кузен Баст?
– с этой женщиной следовало держать ухо востро, потому что, если зазеваешься...
"Съест... Трахнет... И глазом моргнуть не успеешь!"
Что правда, то правда: баронесса великолепная актриса! И толку с того, что Степан знал это? Когда хотела - а сейчас она определенно хотела - Кайзерина Кински в роли могла "выступить" настолько естественной и искренней, насколько в жизни человек выглядит не всегда. Глядя на нее, слушая голос, даже тени сомнения не возникало, будто ее поступки - по наитию, из мимолетного каприза или минутного порыва, и действия ее казались настолько далеки от "коварных планов", нарочитости и тайных умыслов, что о "тонких расчетах" даже думать противно. Такими естественными могут быть только дети, животные... и, да - возможно, некоторые "блондинки". Но у Кисси это тоже получалось, хотя она отнюдь не "блондинка". Напротив, Степану не раз уже приходилось убеждаться, что
Ольга
–
Кайзерина
–
Кейт
или как ее называл Ицкович -
Кисси
– женщина непростая и всегда "себе на уме". Тем не менее, знать и "понимать" вещи, суть, разные. Вот и сейчас, стоило Кисси "сделать глазки" и сыграть голосом, как Степан тут же "поплыл", с трудом удерживая - пока еще - голову над водой.
– А где же мой любимый кузен Баст?
– спросила Кейт, чуть прищурившись.
– Он занят, о прекраснейшая из баронесс...
– единственным способом спастись было выпустить на волю баронета. Тоже не боец для такого случая, но все-таки...
– Занят... Какая жалость.
– Он просил передать, что у него возникли срочные дела...
– А?..
– но Степан уже почти взял себя в руки и не желал терять только что вновь обретенной свободы воли.
– Вот, - кивнул Матвеев на черный кожаный футляр, который, войдя в гостиную, оставил на стуле около двери.
– Тромбон, - кивнула Кейт и лучезарно улыбнулась.
– Но я не умею играть на тромбоне, баронет. На гитаре...
Однако Степан не дал ей продолжить - железо следовало ковать, пока слюни из пасти не потекли.
– Это самозарядная винтовка, - сухо объяснил Матвеев и, вернувшись к двери, взял футляр в руки и продолжил:
– Чехословацкая, Zbroevka Holek... модель 1929 года. С магазином на десять патронов.
– Мне это ни о чём не говорит...
– слукавив, Ольга приняла тон, предложенный Степаном.
– Покажи.