В Венеции
Шрифт:
— Как же, они обещают. Они много обещают.
— Уже четыре года, должно быть, как я сижу в этих стенах. А я все надеялся, что дож вспомнит своего старого слугу и разрешит ему вернуться к семье.
Джакопо молчал, потому что дож, о котором говорил отец, давно уже умер, и в ослабевшей памяти старика стерся долгий ряд проведенных им в тюрьме лет.
— У меня есть развлечения в неволе.
— Скажи же: каким образом ты смягчаешь свое горе?
— Посмотри сюда, — ответил старик с лихорадочным волнением. — Вот видишь эту щель в доске? От жара она все увеличивается, и мне кажется, что она стала
— И только?
— А вот еще: в прошлом году я любил наблюдать за пауком; у него была паутина вот здесь. И я надеюсь, что как появятся мухи, так и он выползет за добычей… Да, сенаторы могут меня безвинно осудить, разлучить с семьей, но они не в силах лишить меня всех удовольствий.
Старик замолчал и смотрел то на щель, свидетельницу долгих лет его заключения, то на сына.
— Ну, пусть они возьмут от меня и паука. Я не буду проклинать их за то, — сказал заключенный, натягивая на себя одеяло.
— Отец!
Старик молчал.
— Отец!
— Джакопо, так ты в самом деле думаешь, что сенаторы не будут так жестоки, они не выгонят паука из моей камеры? — спросил старик выглянув из-под одеяла.
— Они не лишат тебя этого удовольствия, отец, потому что оно не касается ни их власти, ни славы.
— Ну, хорошо, я теперь буду спокоен, а то я все боялся; ведь неприятно лишиться друга в тюрьме.
Джакопо постарался развлечь старика другими мыслями. Он поставил на полу перед постелью отца еду, которую разрешали приносить, и, успокоив старика еще раз словами о близкой свободе, заметил, что приближается момент разлуки. Но раньше, чем уйти, Джакопо привел в порядок камеру, раздвинул, насколько мог, больше щели в кровле, чтобы воздух и свет свободнее проходили в помещение, и вышел, наконец, из этого мрачного, раскаленного чердака.
Джакопо и Джельсомина молча шли по бесконечным коридорам, пока вновь не очутились на Мосту Вздохов. Девушка первая прервала молчание.
— Как ты его нашел? — спросила она.
— Он страшно изменился.
— Но ведь есть надежда, не правда ли? Ты сам ему это сказал.
— Ах, ведь я нарочно это говорил, чтобы не лишать его последней надежды.
— Карло, я в первый раз слышу, что ты так спокойно говоришь о несправедливости правительства республики и о заточении твоего отца.
— А потому, моя дорогая, что его освобождение близко.
— Я тебя не понимаю; то ты говоршь, что нет никакой надежды, то о скором освобождении.
— Я говорю о смерти, Джельсомина. Страданьям отца приближается конец.
— Карло, сегодня отец, говоря с тобой, произнес имя, которое я не хотела бы, чтобы он употреблял. Он назвал тебя Джакопо, — сказала вдруг девушка.
Браво бросил на нее беспокойный взгляд и поспешил отвернуться.
— Иногда люди предугадывают свою судьбу, Джельсомина.
— Неужели ты думаешь, что отец подозревает Сенат в намерении прибегнуть к услугам этого страшного чудовища? Ты сердит на Сенат за его несправедливость к твоей семье, но ты не должен думать, что в этом случае он прибегнет к кинжалу наемного убийцы.
—
— Мне бы хотелось, чтобы твой отец не произносил никогда этого ужасного имени.
— Ты права, Джельсомина. Но что ты сама думаешь об отце?
— Это посещение не было похоже на предыдущее. Не знаю почему, но раньше ты мне казался более уверенным, когда внушал отцу спокойствие; сегодня ты как бы находил какое-то страшное удовольствие в словах отчаяния.
— Ты ошибаешься, — сказал браво, задыхаясь. — Ты ошибаешься! Сенаторы хотят оказать нам справедливость, наконец… Это почтенные люди. Нельзя сомневаться в их справедливости.
Но сказав это, браво с горечью улыбнулся.
— Ты смеешься надо мной, Карло. Я знаю, что только немногие не делают никому зла…
— Вот что значит жить в тюремной атмосфере. Нет, девушка, есть люди, которые из поколения в поколение родятся мудрыми, добродетельными, ко всему способными и созданными, чтобы бросать в тюрьмы честных тружеников и бедняков. Ведь это ясно, как день, и очевидно, да, очевидно — как стены этой тюрьмы.
Девушка отодвинулась от него; у ней даже мелькнула мысль о бегстве, потому что она ни разу не видела Джакопо таким страшным и странным.
— Я могу подумать, Карло, что отец умышленно назвал тебя этим именем, — сказала она, с упреком посмотрев на искаженное лицо собеседника.
— Родители знают, как называть своих детей… Но довольно, пора мне итти, и на этот раз я ухожу от тебя, дорогая, с тяжелым сердцем.
— Да, у тебя есть дела, и не надо их забывать. Хорошь ли ты за это время зарабатывал на своей гондоле?
— Нет, золото и я, мы не уживаемся вместе.
— Ты знаешь, Карло, что я не богата, — сказала едва слышно Джельсомина, — но, что у меня есть, можешь считать своим. Мой отец беден, иначе он не жил бы страданием других, будучи сторожем тюрьмы.
— Его служба много лучше дела тех, что возложили на него эту обязанность; она более невинна и гораздо более честна.
— Ты говоришь не так, как большинство, Карло. Я боялась, что ты постыдишься быть мужем дочери тюремщика.
— В таком случае ты не знаешь ни Карло, ни людей. Если бы твой отец был членом Сената или Совета Трех, и если бы это было известно, то тогда ты могла бы горевать… Но уже поздно, Джельсомина, и я должен уйти.
Джельсомина, пропустив молодого человека вперед, заперла дверь крытого моста. Пройдя несколько коридоров и лестницу, они вышли к набережной, где браво, торопливо простившись с девушкой, вскочил в свою гондолу и удалился.
Глава XX
Маски шныряли по Большой площади, гондолы скользили по каналам, смех и песни раздавались со всех сторон.
Выйдя из гондолы на набережной, Джакопо смешался с толпой. Проходя вдоль темных аркад Бролио, он искал глазами дона Камилло Монфорте; на углу Малой площади они встретились, обменялись условленными знаками, и браво повернул назад к набережной, не обратив на себя ничьего постороннего внимания.