В воскресенье утром зелье собирала
Шрифт:
— Тьфу! — прокляла она... — черти безголовые, самый сладкий сон прервали...
Тетяна рассмеялась, представив себе маленьких пастушат, изображавших «татар», и растрепанную Мавру, гоняющуюся за ними.
После этого обе молча усаживаются в тень под пихту, и Мавра многословно расспрашивает о здоровье Иванихи Дубихи, о ее хозяйских делах; Тетяна отвечает как-то рассеянно, почти бессознательно прислушиваясь к шуму потока в овраге, и ей со своего места, точно с башни, видно, как он поблескивает в глубине оврага на солнце, как омывает прозрачно-чистой серебряной водой белые камни, а подымающаяся стеной крутая, густо поросшая лесом соседняя гора, отделенная оврагом, как раз в это время впитывает лучи заходящего солнца, которые, играя, низвергаются косыми водопадами с горы и, кажется, пронизывают зеленую чащу стройных пихт.
— А вон
Мавра взглянула в ясное синее небо.
— Он над тобой кружит, доченька, — говорит она вещим голосом. — Нынче воскресенье, смотри, чтоб через неделю ты не приглянулась какому-нибудь хищнику-хлопцу, не запуталась бы в его сетях навсегда, — говорит и скалит опять белые зубы.
Тетяна вспыхнула.
— Я на танцы редко когда хожу, Мавра. Ты знаешь, мама не пускает никуда, если не может сама со мною пойти. У нас как в монастыре. В нашем доме тихо, только святые иконы да мы.
— Придет время, выйдешь замуж, — отвечает Мавра, — для чего тебе и ходить? Пусть те ходят, у кого ничего нет и кто на танцах своей доли ищет. А к таким, как ты, люди сами в хату приходят. Твоя мать хорошо знает, что и как делать. Второй такой Иванихи Дубихи в селе нет. А горе мыкать, беду-нужду знать — не таким, как ты, дитятко. Этой осенью ожидай сватов. Мне мать говорила, что опять там кто-то добивается.
Тетяна не отвечала. Она уже несколько раз слышала это из уст Мавры, и так как ей все равно, придут сваты или нет, то и на этот раз оставила без ответа слова своей старой приятельницы.
— А вот скажи по правде, — спрашивает старуха, — не пришелся ли тебе кто по сердцу? Не полюбила?
— Нет, Мавра, — сухо отвечает Тетяна и говорит правду.
Она действительно не любит никого. Не любит ни одного из тех, кого давно знает.
— Только у тебя счастья и покоя, пока никого не любишь, — подхватывает Мавра, — полюбив, одной ногой ступаешь словно в рай, а другой — в ад.
— Не знаю, — говорит тихо Тетяна и, широко раскрыв глаза и подняв черные брови, с любопытством смотрит прямо перед собой и ничего не видит. Склон горы напротив, поросший снизу доверху пихтами, как и прежде, пронизан косыми лучами солнца и кажется точно таким же, как и раньше. И больше ничего.
— Не знаешь, душенька, — подтверждает Мавра, — правда, не знаешь. Но зато я знаю. — Она при этом усмехается такой усмешкой, которую ни за что не поймешь.
А Тетяна глядит на нее своими ясными, лучистыми, как звезды, глазами и словно всем существом своим приготовляется заранее внимать тому, что должна услышать от старой няни.
— Любовь — это вот что, — произносит вдруг Мавра и, выпрямившись, подобрав под себя ноги, наклоняется к Тетяне, словно собирается открыть ей большую-пребольшую тайну.
— Вот что, — повторяет она, — ты встретишься с ним раз, и второй, и третий, а может, и больше, я не знаю. Это кому какое время суждено. Потом когда-нибудь ни с того ни с сего почувствуешь его возле себя, он приближается к тебе, и ты чувствуешь, что он уже и поцеловал тебя. Вот так первый раз, и второй, и третий. Он, Тетяна, тебя любит. Ты, Тетяна, его любишь... и почему ты не станешь ему верить, если он тебя любит? — И тут Мавра начинает хохотать так, что мороз по коже продирает.
Тетяна побледнела, не поняв старухи.
— Но бывает и так, что он тебя после всего этого бросит, — продолжает цыганка, зажмуривая глаза, — потому как у него уже есть другая, а то, может, у него было и две до тебя, — значит...
— О, о, о! — вдруг прерывает ее болезненным стоном Тетяна и, сжав губы, с трудом переводит дыхание. Она смотрит на старуху умоляющими глазами, складывает руки, как для молитвы, и, онемев, застывает.
— Не жди милосердия, доченька! — говорит, подчеркивая каждое слово, Мавра. — Милосердия нет ни у кого на свете, а особенно у тех, кто так поступает. Да и... на что оно тебе? Оно тебе уж ни к чему. Разве только, когда ты после всего этого бродишь по миру, таскаешься от хаты к хате, но это уже другое «милосердие»... Господи боже! сохрани нас от того, чтоб мы в нем нуждались. Так-то оно,
Все это пережила Мавра.
У нее был муж, атаман цыган и разбойников, Лукач Раду, злой, как волк, хитрый, как лиса, и красивый, как бояр. Да что из того? Однажды она плясала в Пусте, неподалеку от маленького мадьярского городка, перед какими-то барами, которые нарочно приехали в Пусту поглядеть на цыганский табор и на цыган, и заработала этим деньги.
— Ты плясала, Мавра? — спрашивает удивленно девушка, ибо впервые слышит это из уст старухи.
— Плясала, доченька. Да как еще плясала, и все больше вокруг костра, особенно когда к нам приходили господа и расспрашивали про наше житье и обычаи. Отец играл на скрипке, другие на цимбалах, а я плясала. Боже, как играл старый Андронати! — И при этих словах Мавра, словно от изумления, даже закачала головой. — Потом один из панов, красивый и молодой бояр, попросил, чтоб я и в городок приходила гадать и плясать. И я несколько раз ходила туда — когда с отцом, а когда и с мужем. Там встретила я того красивого молодого бояра еще раз. Он бросил Раду деньги за танец, а мне за гаданье, и Раду, жадный к золоту, давай и дальше меня на такие заработки посылать. Когда я шла с ним, то плясала, а когда одна — тогда только гадала. И хоть мне не всегда хотелось идти, но из страха перед Раду я должна была ходить. Так встретилась я с этим богатым бояром и второй, и третий, и четвертый раз, пока он не стал украдкой целовать мои глаза, ласкать меня и называть Мавру своей черной звездой, — пока не обезумела она от любви... Доченька! — сказала вдруг предостерегающе Мавра почему-то побелевшей как снег девушке. — Я была молодая, красивая и глупая, а он богач, прекрасный, словно месяц на небе, носился на коне, как ветер, и почему было мне его не любить, если он, пан, не брезговал прижимать к своему сердцу бедную цыганку, называть своей звездой, целовать и ласкать?.. Доченька! Кто видел такую любовь, настоящую, искреннюю и такую пылкую, как видела молодая Мавра, тот... господи боже, смилуйся над бедной женщиной, которая все-таки перед людьми согрешила, — застонала Мавра и, упав ничком на землю, смолкла.
— Потом, — продолжала она спустя несколько минут, подавив волнение, — потом, когда я плакала и жаловалась ему на свою беду, дрожа от страха перед тем, что будет, а еще больше перед карой со стороны Раду, которая должна была меня постигнуть, — ведь я же согрешила, — он пожал плечами, бросив мне в лицо, что сама я виновата, и, вдруг свистнув, будто собаке, вышел из комнаты... Хоть я — бедная цыганка, доченька, — тянула старуха, — на кого порой и собак натравливают, а он гордый пан, который целовал и ласкал меня, и хоть я многое позабыла из того, что меня с той поры постигло, но этого свиста, какой достался мне от него напоследок в награду за мою любовь, я никогда не забуду. Никогда!.. Я его прокляла. Да что из этого? — спросила она горько. — Он остался паном, а я... потеряла свое счастье навсегда... по нынешний день. Доченька, моя прекрасная... — продолжала она снова, предостерегая Тетяну, — доченька моя чудесная, берегись любви! Говорю тебе это еще раз. Думаешь, кара его постигла? — спрашивает Мавра и терзает сердце девушки своими дьявольскими глазами. — Кара постигла не его, а только меня одну. Меня Раду и цыганы из-за ребенка бросили, ребенка убили, а может, и украли, родные покинули меня, и я, как подстреленный зверь, очутилась в вашем лесу. Святое дерево, вот это, — произнесла она необычайно набожно, указывая на пихту, — уберегло меня от смерти, привело сюда твою мать и сохраняет мне жизнь доныне. Кабы не оно, от Мавры давно бы и следа не осталось.
— Вот до чего доводит любовь, дитятко, — вернулась цыганка к началу своего разговора, — вот до чего доводит. И это — любовь.
— Да что толковать! — добавила она почти с отчаянием в голосе. — Что об этом толковать. Это знают все. Я тоже знала, что нужно беречься беды... ведь я уже была женой Раду, а между тем... — Она не досказала и поглядела куда-то вдаль таким несказанно-грустным взглядом, что Тетяну охватила жалость.
— Люби, Тетянка, искренне, если любовь тебе суждена, — произнесла она потом предостерегающе, будто очнувшись от своих тяжелых воспоминаний, — только не люби за спиной матери и не люби сразу двоих. Кроме того, берегись одного, доченька... одного.