В воскресенье утром зелье собирала
Шрифт:
— Бог знает, чью плоть и кровь мы вскормили нашим хлебом, нашим трудом, — печально раздумывает отец-хозяин. — Ни к работе, ни к хозяйству, всегда бы только бездельничать, чужими руками жар загребать, другим бы приказывать! Панская натура... эх-эх-эх! — покряхтывает хозяин и, наконец, умолкает.
— А меж тем все его любят, и черт знает за что; над всей молодежью он в селе верховодит; у дивчат он первый. Вот шут его возьми! Гей, Гриць, Гриць... будущий ты мой хозяин, одумайся, пока есть время, чтобы потом не жалеть...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так
Гриць лежит на опушке леса, наигрывает на своей длинной свирели протяжные, грустные мелодии, а работа ждет. Запала ему в душу Туркиня. Такая она важная, такая гордая... такая... кто она? Он никогда не встречал ее ни в одном селе среди дивчат.
Он ходит еще к Настке, к которой привык. И хоть и скрывает от нее, что творится у него на сердце, — ему хорошо от ее спокойствия, от ее утешений и еще оттого, что она не допытывается, не осуждает, а только любит. Она ласкает его, прижимает к сердцу, он молча поддается ее ласкам, а уходя, разве лишь бросит:
— Спасибо тебе, Настя, за твое доброе сердце; только у меня и хорошего на свете, что одна ты, — когда-нибудь я отблагодарю тебя...
— Ну, ну... — шаловливо грозит она ему и, улыбаясь, добавляет: — Когда другую посватаешь...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но он еще где-нибудь ее встретит, — утешает он себя мыслью, хотя хорошо помнит, как она отвечала ему в лесу, что «не придет». «Да, может... — думает он, — может, все-таки еще разок «придет». Тогда, в последний-то раз, бог ее знает, зачем приходила она в лес со своей матерью. И теперь, может, опять придет, найдется какая-нибудь причина. Хоть бы еще раз. Только один раз».
Да не такова натура у Гриця, чтобы долго ждать, печалиться.
Спустя две недели он говорит отцу, что поедет «на минутку» в соседнее село — осмотреть у знакомого захворавшую лошадь, а к вечеру вернется. «Поезжай», — сказал отец, и Гриць поехал.
Долгое время едет он узкой каменистой проселочной дорогой и вдруг видит белую тропинку, которая опоясывает с западной стороны Чабаницу и вливается именно здесь, будто ручей в реку, в проселочную дорогу. Но конь у него умный. Гриць и не правит, а конь сам уже сворачивает с сельской дороги на белую тропинку, поднимается в гору вдоль оврага. Напрягает силы, мчится бойко рысью, будто гордясь своим красивым седоком, а затем замедляет бег. Вот еще проскачет немного, и тропинка скроется в лесу.
Едут, едут и вдруг остановились. Перед ними еще белеет белая тропинка. «Куда ведет она дальше? — спрашивает себя Гриць. — Откуда идет? Кому принадлежит? Он никогда по ней дальше не ездил и как следует не знает ее. Не в третье ли село от ихнего, то есть от Третивки, ведет она? А может, только к чьим-то пастбищам? А может, в том селе, за Чабаницей, и она живет? Эй, Туркиня, откликнись, ты там живешь?»
Ну, да все равно. Вот справа, высоко на Чабанице, как раз над белой тропинкой, виднеется тот самый белый камень-великан, возле которого он видел ее в последний раз. Может, она снова сюда придет. Слева — овраг, пропасть, с этой стороны она не придет. За оврагом —
Дальше он не едет. Пожалуй, и незачем, — она была бы уже здесь, непременно была бы!
Чем дальше, тем тропинка уже, да и времени нет. Лучше ее здесь подождать. Привязывает лошадь к дереву, ложится под ним и ждет. Если она выйдет из лесу на белую тропинку, чтобы затем, как и в тот раз, взобраться к белому камню, он увидит ее сразу издали. Она будет идти прямо навстречу ему, если не спустится в овраг. А для чего ей туда? Значит, так или иначе, но он ее заметит.
Конь щиплет траву, а он лежит, вплотную прижавшись к земле, поперек тропинки, на самом краю пропасти; лицо его обращено в сторону леса, туда, куда ведет тропинка. Так он должен ее увидеть еще издали, видеть каждый ее шаг, когда она будет спускаться к нему по тропе, точно по ступенькам, из лесу. Эй, Туркиня!.. я здесь!
Ждет.
По лесу пронесся легкий шум.
Колышутся едва заметно ширококрылые пихты. О чем-то шепчутся, перешептываются — настраиваются на торжественный лад. Кажется, они что-то празднуют... А там, в долине, в пропасти, журчит поток и о чем-то тоже рассказывает.
Гриць пристально разглядывает все вокруг, подстерегает, вглядывается своим острым молодым взглядом, как ястреб, в самую глубь леса. Долго-долго терпеливо следит, прислушивается, не услышит ли шума чьих-нибудь шагов, и, наконец, ловит слухом то, чего ждал. Из лесу по тропинке, прямо к нему, шагах в двухстах, легко, бесшумно спускается... одна-одинешенька, она.
«Тише!» — словно приказывают всему вокруг деревья и сами лишь едва колышутся: она идет.
И в самом деле — шла она.
Она не смотрит ни направо, в пропасть, ни налево, на Чабаницу с ее белым камнем, ни прямо перед собой, где плашмя поперек тропинки растянулся он, словно змей, — а смотрит лишь себе под ноги. Богато одетая, в шелковой юбке, стан, как тростинка, гибкий и тонкий. А личико среди красных маков, больших маков, а из-под них — золотые сережки-полумесяцы. Туркиня.
Он вскрикнул бы, да боится. Она сразу же исчезнет. Даже сердце в груди учащенно забилось.
Лежит, не шевелится...
Но в конце концов надо же. Он вскакивает на ноги, снимает шляпу и, низко склонившись, почти касаясь шляпой земли, идет так, покорно склоненный, прямо ей навстречу.
— Туркиня!
Она увидела его. Скорее, чем полагал, — узнала по коню, сердцем почуяла.
— Ты здесь? — спрашивает она, и брови ее выражают удивление. Опять такая, как всегда, он это сразу почувствовал.
— Добрый день, Туркиня, коли уж ты так себя величаешь, — начинает он и выпрямляется. Может, хоть сегодня будет она другой.
— Я пришла тебя видеть, — говорит она просто и смотрит ему в глаза, но опять почему-то лицо и даже губы ее бледны.
Он упал перед ней, как перед царевной, на колени, кланяется.
— Не кланяйся мне столько раз, с меня хватит и одного поклона. Только моей матери кланяются больше. Ее называют пани.
— А тебя?
— Я — Туркиня!