В воскресенье утром зелье собирала

Кобылянская Ольга Юлиановна

— А ты кто такой? — спрашивает она, не спуская с него глаз.

— Я сын богача, — отвечает он. — Говорил уж тебе, самого большого на всей горе.

— Бо-га-ач? — растягивая, произносит она вопросительно и поднимает высоко брови.

Богач словно бы удивлен.

— Богач, — спешит он объяснить ей тоном, которым бессознательно старается снискать ее расположение.

— А я не твоя батрачка, — отвечает она гордо и, опустив глаза, медленно, уверенным шагом спускается в долину.

— Я же не говорю, что ты батрачка, —

отзывается он с той же, что и в первую встречу, покорностью в голосе.

— Тогда почему ты проклинаешь меня?

— Потому что ты насмехаешься надо мной.

— Нет, — говорит она и, ни на минуту не задерживаясь, ровным шагом спускается все ниже.

— Вынь свои цветы из волос и дай их мне! — не то просит, не то приказывает он и с вызывающим видом преграждает ей путь. Она остановилась и глядит на него, удивленно подняв брови.

— Ты разве не видишь, что они мне к лицу? —спрашивает она.

Он, стиснув зубы, цедит:

— Вижу.

— Ты что с ними сделаешь? Украсишь голову, как я?

— Заткну за шляпу.

Она молча усмехнулась.

У тропинки заржал конь.

— Твой конь кличет тебя, — спокойно говорит она спустя некоторое время. — Спускайся скорей. Я тоже тороплюсь.

— И конь подождет, и ты подождешь, — отвечает он повелительно, почти свирепо.

— Конь подождет, а я нет, потому что меня мама ждет, — отвечает она.

— Ты подождешь, — говорит он решительно взволнованным голосом, — чтоб я мог наглядеться на эти твои брови, которые тебе сами черти над глазами нарисовали.

— Гляди, — говорит она и послушно, точно ребенок, становится перед ним и, как раньше, выражает свое удивление одними бровями. А затем, побледнев, вдруг добавляет:

— Я тебе сказала, что ты дурак! — и хочет идти дальше.

Он снова останавливает ее, бросив на этот раз ей под ноги свою шляпу.

— Гляди! — говорит он. — Мы здесь вдвоем, одни на всю Чабаницу. Тебе что, не страшно? — и в его голосе слышится что-то недоброе.

— Вдвоем по эту сторону горы, — отвечает она спокойно.

— По эту, — повторяет он и пожирает ее горящими глазами.

— И по ту, — говорит она. — А раньше, когда тебя не было, я была совсем одна. Почему же мне с тобой бояться? Говори, что хочешь сказать, поскорей, — добавила она поспешно, — а то в долине мама ждет. Она шутить не любит.

Ее слова действуют на него, как ушат холодной воды, — он успокаивается и глядит с удивлением на нее.

Теперь и она смелее смотрит на него, в его большие голубые глаза, которые словно хранят в своей глубине кусочек неба и влекут к себе своей добротой.

— Почему ты так всегда со мной разговариваешь? — спрашивает он с немой мольбой в голосе и с выражением отчаяния в глазах.

— Потому что ты так спрашиваешь. Не задерживай меня больше. Я тороплюсь!

Он сжимает кулаки.

— А коли я вовсе не захочу

тебя отпустить?

— Тогда я тебе в десятый раз скажу, что ты дурак, и ты меня отпустишь!

Пораженный до глубины души непостижимой твердостью ее характера, чью власть он только теперь начинает чувствовать и которую не может преодолеть, — он вдруг уступает ей дорогу и вместе с ней спускается с горы к тропинке.

Они идут рядом.

Молчат. Напряженное, клокочущее молчание.

Она бела, как голубка, а у него высоко вздымается грудь, и он весь дрожит.

Сойдя на белую тропинку, он садится, не говоря ни слова, на коня и, не удостоив ее даже взглядом, поворачивает обратно; она также безмолвно, тоже не взглянув на него, исчезает где-то в лесу, — и больше он ее не видит.

Долго, долго не слышно ничего, кроме редкого топота лошадиных копыт, потом затихает и он, и тогда доносится протяжный, тоскливый, просящий голос Гриця: «Туркиня, придешь?»

И вскоре после этого, будто чистый звон колокольчика, будто звук рассыпающегося жемчуга, долетает к нему: «Не при-ду!»

И, слабо дрожа в воздухе, словно борясь с тишиной леса, отзывается эхо, проносится в шуме деревьев второй и уже последний раз: «Не при-ду!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вернулся домой Гриць, будто отравой опоенный. Не ест, не пьет, не спит; трезвый, а между тем ни за какую работу не берется.

Не может.

И неотступно преследуют его черные глаза, черные брови и два цветка красного мака. Больше он ничего не видит.

Отец, мать бранят, а его это словно и не касается вовсе. Выслушает молча, что заслужил, и скроется с глаз долой, а потом идет на гору к лесу, на широкий луг, где пасутся коровы и лошади. Бросится где-нибудь в траву, да и лежит там. Долго ли коротко ли — о том он не беспокоится. Ему все равно. Вокруг него покой, тишина, мошкара кружится на солнце, позванивают колокольчиками телята, в воздухе стоит однообразный шум пихт — и все это ему по сердцу. Больше ему ничего не нужно.

— Разленился наш Гриць вконец, — жалуется мужу хозяйка-мать, и тот после этого вдруг накричит на него. А Гриць вскипит так, будто в его жилах забурлила застывшая было кровь, взбунтуется против хозяина и огрызается.

— Ну и что ж? Я к вам поденно нанялся? — спрашивает он высокомерно и уходит подальше твердым шагом, чтоб не дошло между ним и отцом до ссоры, причем тогда бы пришлось снова выслушивать, что он из милости вскормлен, что он неблагодарный и все прочее, что от него только горе да заботы. Он садится на своего черного как смоль коня, которого любит больше, чем людей, и уезжает куда глаза глядят на день-два в горы или за гору, в маленький венгерский городок. Ему безразлично куда, лишь бы скорее с глаз долой.