В воскресенье утром зелье собирала
Шрифт:
— Меня никто в жизни еще не бил, — отвечает она неожиданно грустно. — Ты был бы первым, но также и последним, кто это сделал бы. Не хочешь ли попробовать? Бей! Будет потом чем хвастать, вот как недавно — лошадью.
Гриць точно не слышит ее последних слов, он покручивает ус да искоса глядит на нее. И она тоже смотрит на него, но совершенно спокойно, без всякого волнения. Смотрит и задумывается. Проходит некоторое время, однако никто из них не говорит о том, что они таят про себя, что вырастает на миг меж ними и сковывает им уста.
Тетяну охватывает какая-то болезненная
Вдруг она говорит:
— Ступай с богом своей дорогой, я из-за тебя опоздаю.
Он застывает на месте, смотрит на нее своими большими, ясными, как небо, голубыми глазами. Смотрит, и хотелось бы ему еще что-то сказать, но боится ее. Такая она красивая и какая-то особенная. Он смущается. Никогда еще не встречал такой. Откуда вдруг такая взялась? Господи!
Наконец, решается.
— Ты не любишь никого? — спрашивает робко.
— Я не люблю никого, — говорит она спокойно, глядя, как прежде, ему доверчиво прямо в глаза, несколько удивленная его вопросом. Потом прибавляет: —А ты любишь кого-нибудь?
— И я не люблю никого, — отвечает он и, будто преисполняясь также на минуту искренностью, отвечает ей таким же доверчивым, прямым взглядом.
— Твоя воля, — говорит она и снова прибавляет степенно: — Ступай с богом своей дорогой, а то я из-за тебя только опоздаю.
Он помрачнел. Последние ее слова очень больно задели его.
— Зачем тебе торопиться?
— А зачем с тобой стоять?
Он стиснул зубы, но продолжал стоять на месте.
— Так вот, как же тебя зовут? — не может он удержаться, чтобы не спросить еще раз.
— Я уже сказала. Ты не догадываешься сам?
— Ничего ты не сказала, и ни о чем я не догадываюсь.
— Туркиня! — и отворачивается, нагибается и поднимает выпавший из его рук повод, на который наступил вороной конь. Поднимает и забрасывает его уверенным движением на гриву.
— Смотри лучше за своей лошадью, — говорит она и, не проронив больше ни слова, раздвигает густые ветки пихт — и исчезает из его глаз.
Он стоял, словно пораженный громом, и смотрел ей вслед.
Куда она делась? Куда ушла? Словно привороту дала ему и исчезла, как ветер...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Его конь нагнул голову и чуть коснулся лежащего на земле красного мака. Гриць сердито, почти ревниво, оттолкнул голову лошади, поднял красный цветок с земли, осмотрел его и, заткнув за шляпу, поехал обратно.
В следующее воскресенье заплетает Тетяна задумчиво черные шелковые волосы и, как неделю назад, опять украшает себя красными маками и направляется к Мавре.
Идет, задумчивая, грустная, а в сердце у нее образ Гриця. У Тетяны нет других мыслей, как только о нем. Она обдумывает снова и снова то, о чем они говорили, что говорил он, а его образ стоит неотступно перед ее глазами.
Идя по лесу, пугливо озирается, хоть и знает, что на этой тропинке второй раз его не встретит. Эта тропинка
Сегодня она идет к Мавре. День такой тихий, спокойный! Густые пихты лениво млеют в летнем зное, их будто уж вовсе разморило от жары.
Может быть, сегодня Мавра окажется дома. Хорошо, если бы так было. Ей хочется поговорить с Маврой; хотя говорить о том, кого она встретила в лесу, Тетяна ни за что на свете не станет. А к Мавре ей не скоро доведется прийти. Мать, похоже, что-то косо стала поглядывать на то, что Тетяна каждое воскресенье ходит к Мавре. Запрещать ей будто и не запрещает, но Тетяна и без слов хорошо понимает свою мать. Наконец, Тетяна останавливается у сторожки и осматривает ее. Сторожка заперта.
Тетяна задумывается на мгновение, а потом звонко кричит:
— Ты дома?
— Гай, гай... — протяжно доносится откуда-то голос Мавры, и Тетяна идет на него.
Шагах в четырех от хатенки на самом краю обрыва-пропасти, на земле, на солнцепеке, лежит старая цыганка, попыхивает своей трубкой, полеживает, опершись на локти...
— Что это ты, Мавра, — окликает ее Тетяна, — спряталась здесь, греешься на солнце, как ящерица, а хату заперла, будто от разбойников? — Так спрашивает юная Тетяна, но самой ей, по правде сказать, почему-то неловко стоять сейчас перед старой цыганкой, которая своими черными сверкающими глазами, кажется, всю душу у человека по капле бы выпила.
Мавра, не изменив ни на мгновение своей позы и словно не обращая внимания на слова молодой девушки, смотрит на нее сверкающими, точно сатанинскими, глазами и вместо ответа спрашивает:
— Ты ради кого это украшаешься каждое воскресенье красными цветами, неужто ради старой Мавры? А? Ишь ты какая красивая да нарядная, словно боярыня. Гай-й! Гай-й!
Тетяна сгорает от смущения под ее взглядом, но отвечает совершенно чистосердечно:
— Для себя, Мавра. Для кого бы еще? Сегодня воскресенье. Ну, подымись-ка. Сядем туда, в тень, под пихту, хватит мне на солнце жариться, и без того потом облилась, пока на гору взбиралась, на солнцепеке сидеть не хочу. И отчего ты на самый край пропасти полезла? Не боишься, что как-нибудь сонная скатишься на дно?
Цыганка оскалила белые зубы.
— Не боюсь... И заснуть не засну и скатиться не скачусь. Разве хищник какой с синего неба кинется на Мавру и унесет ввысь. Да и того не боюсь, ведь хищник-то, разглядевши, что Мавра стара, выпустит ее поскорее из своих когтей — значит, нечего ей бояться... даже и этой самой пропасти. А коли хочешь знать, почему я аж сюда прячусь, замкнув среди бела дня хату, будто от разбойников, так я ведь и впрямь от разбойников хоронюсь: нынче рано-ранехонько, когда я еще только ночку досыпала, проклятущие пастухи сговорились и вдруг накинулись, ну точно настоящие бесенята, на мою хату и как заверещат: «Мавра, татары идут! Давай деньги, Мавра, татары идут!» — и давай барабанить изо всех сил в двери и окна, потом подняли хохот на весь лес и сгинули.