В воскресенье утром зелье собирала
Шрифт:
— Отзовусь опять из лесу...
— Только он да я знаем Туркиню.
— А моя мать, Гриць? — спрашивает она вдруг. — Бог нас не благословит за то, что мы ее обманываем. Она добрая и любит меня... а я... — и, оборвав свою речь и кивнув головой, уходит. Но, не успев сделать и нескольких шагов, останавливается на мгновенье и зовет вполголоса:
— Гриць... Гриць!
Он мигом оказывается возле нее.
— Гриць! — говорит она, и ее губы как-то скорбно кривятся.
— Что такое? — спрашивает он и ласково улыбается своими правдивыми глазами. — Забыла еще раз сказать, что любишь? Ну, скажи еще раз, я послушаю...
—
— Я еще сам не знаю; да увидимся… ты же придешь!
— Я приду... — И с этими словами она свернула направо и исчезла в лесу.
За ней сомкнулись, чуть покачиваясь, ветки...
Гриць не сразу уходит отсюда, он еще некоторое время возится с конем, поднимает ее красные цветы и как-то чудно становится у него на сердце. «Вот раздобыл себе Туркиню, — возникает у него в душе неторопливая мысль. — Раздобыл».
«Я приду», — повторяет он мысленно слова и задумывается над ними.
«Как странно произнесла она это: «Я приду» — и ушла грустная».
Вдруг вздрогнул, слушает... словно бы ее голос прозвучал вон там, по правую сторону, в лесу. Он напряг слух — ждет, и все, кажется, слушает вместе с ним... ждет...
«Не забудь!» — долетает к нему ее голос.
«Не забудь!» — напоминает и эхо в лесу и где-то замирает.
Гриць не откликается. Вместо ответа он сел на коня и уехал.
— Мавра!
— Что, доченька? Зашла, наконец, и к старой Мавре? А то из-за своей любви вовсе меня позабыла.
Тетяна обнимает старую няню, прижимает ее к себе и просит:
— Прости, Мавра, что не заходила. Не было времени забежать к тебе. Дома все занята, а воскресенье...
— А воскресенье? — спрашивает цыганка и, сверкнув черными глазами, испытующе смотрит на молодую девушку. — А воскресенье?
— Как всякое воскресенье, Мавра! — отвечает Тетяна и отворачивается от старухи.
Но в ту же минуту опять смягчается.
— Мавра, — добавляет она, — ты же знаешь, я люблю Гриця.
— Ты об этом рассказывала, доченька, — отвечает цыганка и не сводит глаз с девушки, — рассказывала.
— И он меня любит.
— А так же верно, как ты его?
— Мавра! — восклицает с внезапным упреком Тетяна и, чем-то уязвленная, отворачивается от старой женщины, которая по-прежнему спокойна. — Я тебе больше ничего не буду рассказывать. Ты постоянно либо не веришь, либо насмехаешься. Что бы я тебе ни сказала, ты ничему не веришь! Стыдно, Мавра...
— Бог с тобой, доченька! — успокаивает ее смиренно Мавра. — Да я его и в глаза не видела, а не то...
— Не видела, не видела! — повторяет сердито Тетяна. — А всегда в твоем голосе звучит недоверие и ненависть. Ты все не веришь. Я знаю. Ты никому на свете уже не веришь. И хоть я хорошо помню то, что ты о себе рассказала, что пережила из-за измены, но ему одному, Мавра, ему одному во всем свете я верю. Он меня искренно любит, Мавра... О! ты не знаешь!
— Верю, доченька, что он тебя любит, — твердо
Тетяна перестала сердиться.
— Говорил — прежде чем выпадет снег, Мавра, я буду в его хате.
— Слава богу! — отвечает старуха уже несколько иным голосом и с некоторым облегчением вздыхает. — Торопитесь, придет осень — к матери явятся другие сваты. Сказала мне намедни, что хочет тебя этой осенью непременно выдать, а сама уйдет в монастырь.
— О, мама все за свое! — говорит Тетяна. — Больше всего, пожалуй, в жизни ей хочется уйти на старости лет в монастырь.
— Может, и хорошо сделает, доченька.
— Да за кого ей там уж столько молиться? Она и без того достаточно молится... каждое воскресенье, каждый праздник...
— Может, и за твое счастье, — отвечает старуха. — Одна ты у нее. А с той поры, как умер твой отец, с которым она так ладно жила, о чем и она и люди рассказывают, ее тянет в монастырь. А кто ж еще за твое счастье станет молиться, доченька, коли не она? Ты ведь знаешь, она для тебя звезду с неба достала бы.
— Это правда, — говорит Тетяна серьезно и смолкает; потом после минутного раздумья добавляет: — Она, ты, Мавра, вторая и он, третий, любите меня всей душой и по-настоящему.
— Твоя правда, доченька, — поддакивает Мавра, — хороший муж для жены все равно что отец с матерью.
— А разве неправда, Мавра? — отвечает Тетяна, и глаза ее сияют неподдельным счастьем.
— Правда.
— Ты мне его хоть разок показала бы, доченька, — тянет дальше Мавра, — не прячь его, словно золотой червонец.
Тетяна весело усмехнулась:
— Увидишь его, Мавра, увидишь, такой красивый, Мавра, что... о, о, о!
— Как ты? — спрашивает старуха.
— Высокий, усы черные, а сам белолицый да голубоглазый. И всегда ездит на черном, как вороново крыло, коне. И тогда уже лучше его нет. Летит как вихрь. Ах, Мавра, — такой красивый!
Мавра слушает, а мыслями уносится куда-то в прошлое.
— Такой и он был, — говорит она потом, обращаясь больше к самой себе. — Высокий, точно дуб, белолицый, голубоглазый, а на коне пролетал мимо нашего шатра, как степной ветер. Таков и он был. И все посвистывал. Он пан был, Тетянка.
— О ком ты говоришь, Мавра? — спрашивает девушка, которая в эту минуту всей душой была близ своего Гриця.
— О том, сынку[7], из-за кого загубила я свою долю, потеряла отца, мать, Раду и, наконец, ребенка. Из-за кого я теперь одна-одинешенька на всю гору, на весь лес, на целый свет. Коли бы мне хоть сына оставили, — причитала она жалобно, — была бы для меня жизнь как жизнь, а так, что у меня есть? Ох, Раду, Раду! — жаловалась она горько. — Неужто не нашлось для меня иной кары, как только выбросить меня из табора? Уж лучше было бы на месте убить, как грозился. Или оставить бы нас, а самому уйти дальше, и отец, мать взяли бы меня обратно к себе, а так... — И заголосила, как всегда, когда об этом заговаривала, по своему цыганскому обычаю раскачиваясь всем телом и чуть ли не воя от обиды и горя.