В воскресенье утром зелье собирала
Шрифт:
— Я о чернобровой, дед... — признался он. — Так меня опутала, что из ума не идет, да кто знает, будет ли моей...
— Будь я ворожей, погадал бы тебе, хоть и на этой горе, — ответил старик, стараясь задержать юношу, чтобы подольше полюбоваться им. — А теперь, разве что, может, когда-нибудь пригожусь тебе... насчет дивчат, чтоб не очень из-за них беспокоился.
— Ишь ты! — бросил Гриць. — Мне они не страшны. Сделаю, как захочу.
— Значит, пока еще жив, сыграю у тебя на свадьбе...
— На свадьбе, —
— Если бог даст. Тебе одному еще сыграю. Я бы рад был тому, коли б ты стал первым богатеем в селе. Знаю я тебя сызмальства, а родители твои были всегда к чужому нищему милостивы. Поэтому я был бы рад... хоть я бедный... чужой цыган... рад был бы... — И, оборвав свою речь, он вдруг опустил старую голову на грудь и смолк.
— Может, и буду когда-нибудь богатеем, — отозвался Гриць, — не знаю. Говорят, по богатству чернобровой нет в нашем селе равной, так что, кто знает, отдадут ли ее за меня?
Старик удивился.
— А чем она больше всего богата? — спросил он.
Гриць уставился на него.
— Чем? — но спустя минуту рассмеялся. — Черными бровями...
— Ой, как чаровница? — спросил старик.
— Чаровница, дед.
— Берегись, сынок... Черные брови таят силу.
— Говорят, — отозвался Гриць и опять засмеялся. — Да я ее не боюсь, только бы мать выдала за меня.
— Чаровницам, говорят, — с важностью пояснял дед, — надо сопротивляться изо всех сил, иначе они берут верх над мужчинами; не зря даже у нас, цыган, опасаются их.
— Один я не боюсь их и все буду делать, как захочу. До Гриця не доросла ни одна... в конце концов и русая моя... Не я им поддамся, а они... мне. — При этих словах он принялся крутить ус, и, улыбаясь, в то же время становился с каждой минутой все серьезнее.
Как за двадцать лет до этого Андронати стоял на горе с белым внуком на руках, оглядывая широко раскинувшееся село, высматривая хату богача и не находя ее, так и теперь, казалось, озирает Гриць напрасно леса и горы, словно высматривает свою судьбу, которая должна была прийти к нему вместе с одной из девушек.
И в этот миг, как и двадцать лет назад, донесся откуда-то сверху грустный и протяжный голос трембиты.
Гриць приостановился.
— Это по покойнику?.. — спросил старик.
— Не знаю. Наверно... — ответил хлопец и вдруг прибавил шагу. Как ни привык он к звукам трембиты, как ни любил, но в этот момент они были для него мучительны.
Старик, обессилев, отставал, задыхался и, наконец, остановился.
Гриць задержался на минуту.
— Я покину тебя, сынок, вернусь в долину. Не могу больше.
— Ступайте, — ответил Гриць, — я тороплюсь... меня на пастбище ждут.
— Иди, сынок, иди с богом! — ответил старик. — Я рад, что повидал тебя, а дальше да будет божья воля.
— Увидите еще
— Благословите, дед, перед свадьбой! — попросил он. — Кто знает, что случится, поспеете ли вы вовремя прийти. Благословите, вы старенькие.
Старик просто затрясся от волнения и всхлипнул.
— Благословляю тебя, сыночек, — промолвил он растроганным голосом, — благословляю и желаю тебе всякого добра и счастья, и не забудь своего деда...
— Не забуду, тату!
И ушел Гриць. В душе он нес не то грусть, тоску, не то какую-то щемящую радость, и то и другое вместе с неотступными мыслями о свадьбе. Потом остановился и глянул в долину. Где сейчас его — как цыган называл себя — старый дед?
Дед еще был виден.
Он спускался все ниже, все ниже посреди пихт в долину, пока, наконец, совсем не скрылся из вида...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Недвижно стоят горы вокруг, недвижны густые леса. Одни хищники, распластав крылья, блаженно парят в воздухе.
Миновала уже ранняя весна, красуются уже леса и горы в свежей новой зелени — наступает лето.
Уже четвертое воскресенье выезжает Гриць на своем вороном густогривом коне в лес к Туркине и не может ее там дождаться. С надеждой выезжает, с печалью возвращается. Может, засватали ее в мясоед, думает временами тревожно, а может, даже и выдала ее мать за кого-нибудь далеко отсюда, а он ничего не знает, ни от кого о ней не слышит — никто ничего ему не говорит.
Его сердце заполнила тоска, хлынула широким потоком, и если никто другой об этом не знает — то уж его вороной об этом знает твердо. Нетерпеливо дожидаясь здесь, в лесу, Гриць иной раз целый час простоит, опершись на него, погруженный в думы, или напевая грустную песню, или снова прислушиваясь к шелесту, который дал бы знать о ее присутствии в лесу, или играя на свирели. А под конец, потеряв терпение, садится он на коня и гонит вовсю куда-нибудь, чтоб только рассеяться, — а то и к покорной синеглазой Настке-щебетунье, которая всегда успокоит его. Так и сегодня.
Опершись на своего черногривого друга, он глядит острыми глазами, точно ястреб, на белую тропинку, которая змейкой протянулась в горы из зеленого густого леса, навстречу ему.
«Придет она?» — думает он.
Кто знает.
И вот уже солнышко клонится все ниже и ниже, а ее нет.
Уже всех ястребов, паривших в прозрачном воздухе, пересчитал Гриць; уже темный овраг, по дну которого мчался шумный поток, измерил вдоль и поперек своим взглядом, наполнил тоскливыми думами, а она и сегодня не пришла.