В воскресенье утром зелье собирала

Кобылянская Ольга Юлиановна

— Возвращайся уже, — напоминает она иногда и становится поперек тропинки, чтобы дальше он не шел.

— Жалеешь для меня еще минуту? — укоряет он. — У меня только и счастья, что одна ты на свете, а ты вон какая? — последнее слово произносит он с горьким упреком.

— Я, Гриць? Я? — спрашивает она, поднимая удивленно свои черные брови, в глазах ее уже загорается горечь обиды.

— Ты... ты не любишь, как я. Все колеблешься. Все точно на распутье стоишь или по горячим угольям пробегаешь.

—

Гриць, — говорит она и смолкает. Живая и впечатлительная, она от обиды целую минуту не может справиться с собой, потом отвечает: — Я с головой ушла в любовь к тебе, другие для меня не существуют, мать обманываю, а ты... — и не договаривает.

— Ты все-таки колеблешься, Туркиня...

— Я колеблюсь, сомневаюсь, верно ли ты любишь? О Гриць, — молит она и смотрит на него своими большими глазами, — не обманывай меня! Свое сердце я знаю, это сердце уже не мое — оно в твоей груди. Мечты, которыми когда-то тешилась, я на тебя променяла. Душа, что была когда-то моей, теперь всюду за тобою тянется... Не вернется она к прежнему уже никогда. Не обмани меня.

— Ты все-таки колеблешься, Туркиня...

Ее глаза вспыхнули.

— Ты говоришь, что я люблю не всем сердцем? О-о-о!.. — воскликнула она с обидой и оттолкнула его от себя, как, бывало, в детстве отталкивала мать, когда та не исполняла ее желания.

— Раньше, чем выпадет снег, будешь в моей хате, — говорит он вместо ответа и привлекает ее, чтобы она простила ему обиду. — Не скупись любить, — прибавляет он умоляюще. — У меня только и счастья, что одна ты на свете. Приходи всегда, ласточка, не забывай меня. А коли будут бранить, что ты бродишь по лесам, говори всем прямо, что ищешь счастья.

— Как, Гриць? — спрашивает она, удивленная.

— Что ищешь цвет папоротника, — поясняет он. — Не знаешь? Он приносит счастье.

— Не знаю, — отвечает она и опять дивится его сообразительности.

— Цвет папоротника, — объясняет он еще раз. — Его нужно долго, долго искать, а кто его найдет, тот потом будет знать все на свете и найдет свое счастье. Вот что говори. Кто тебе запретит этот цвет искать? Может, твоя мать? Засмейся же!

— Может, моя... мать, — отвечает она задумчиво и умолкает.

— Раньше, чем выпадет снег, — повторяет он, — будешь в моей хате.

— Раньше, чем выпадет снег, — повторяет она, но, не докончив фразы, точно ее вдруг перепугала другая мысль, прибавляет со страхом: — Страшно, Гриць, долго ждать...

— Почему тебе страшно, сердце мое, — спрашивает он, — пока ты со мной, ничего не бойся. Тебя одну я люблю, единственной моей ты всегда будешь, об остальном не печалься.

— Осенью придут сваты, — жалуется она и, обнимая, ищет у него защиты.

— Откуда сваты? — вскипает он.

— Не говорили еще, откуда, но мать намекает, хочет, верно, меня уже в этом году выдать.

— Пусть намекает. А я у

тебя первый. Ты от всех отказывайся.

— Я уже и так отказалась, — отвечает она. — Тебя одного знаю, а если б стали заставлять силой, расскажу матери правду. Ты же сын богача. За тебя мать отдаст.

— За меня мать отдаст... хотя... — произносит он неуверенным тоном и не доканчивает.

— Хотя? — спрашивает она, и почему-то у нее замирает сердце, — любишь другую?

Он испуганно вздрогнул, но тут же торопливо добавил:

— Нет, другую — нет, Тетянка, но... по правде, я...

— Что, Гриць? — перебивает она с испугом в глазах.

— Я, — доканчивает он и облегченно вздыхает, — я, по правде сказать, не сын богача, а бедный сирота. Я воспитанник, подкидыш...

— Подкидыш? — удивляется она. — Как это?

— Подкидыш, приемыш; у меня хозяева, а не настоящие мои родители.

— Гриць, — говорит она, и в голосе ее точно слышится мольба о защите, — ты же сам говорил... мой отец богач... о... не... — и не докончила.

— Я говорил и повторяю: мой отец богач и, может, оставит мне когда-нибудь и все свое имущество. У него своих детей нет — только я. А выйдешь за меня, он, верно, добрый надел мне даст... а когда-нибудь, может, и все оставит. Один я у него в доме, отцом его зову. Но пока что я бедный — у меня только ты одна... люби меня, хотя и бедного! Не покидай, Тетянка!

— Гриць! — говорит она с глубоким чувством. — Я уговорю мать; хоть она и строга, но она меня любит. Слышишь, Гриць, любит — желание наше исполнит. Она нас не разлучит.

— Это хорошо, ласточка, — говорит он, успокоенный, и добавляет: — Но пока молчи об этом, приходи в лес, и, раньше, чем выпадет снег, будешь в моей хате.

Тетяна слушает его, но вдруг подходит очень близко к нему и погружает взгляд своих широко раскрытых глаз в его красивые голубые глаза.

— Гриць, — говорит она, — я люблю тебя, сам знаешь, как никого другого на свете, но... — и, подняв высоко брови, словно что-то говорит ими.

— Не печалься ни о чем, моя Туркиня, — отвечает он, не обращая внимания на выражение ее лица, а лишь любуясь ею. — Не печалься ни о чем. Ты моя.

— Твоя, — повторяет она, почему-то торопливо выдергивая из волос красные маки и бросая их ему под ноги. — На, возьми, — говорит она. — А теперь уходи. Я очень запаздываю. Вон солнце уже за горой краснеет и заходит, бросает последние лучи по небу; мать опять будет браниться, что я без дела шатаюсь.

— Не бойся, — говорит он. — Я пойду. — И в последний раз обнимает ее стан. — А придешь опять в лес? — спрашивает он, как всегда, и их взоры сливаются на прощанье в какое-то единое пламя, которое зажигает только любовь. — Приходи, мой цветик, отзовись из лесу...