В воскресенье утром зелье собирала

Кобылянская Ольга Юлиановна

Никто не шевелится.

Входит и, высоко поднимая свои черные брови, прикладывает палец к губам, будто приказывая молчать, и произносит нараспев: «В воскресенье утром я зелье собирала, в понедельник утром пополоскала... тс-с, Мавра, — добавляет она просящим голосом, — во вторник, Мавра, — произносит она, прищурив глаза, будто вспоминая о чем-то, — зелье я варила, а в среду утром... — и вдруг обрывает... — тс-с, Мавра, — просит она с поразительной нежностью в голосе и совсем безумными глазами, — тс-с, я зло убила... твоим

зельем, Мавра, из-под «белого камня». А он проспится. Тс-с! А в воскресенье свадьба. Тс-с! — и, умолкнув, она ждет с минуту, откинув, точно от сильного утомления, голову далеко назад, и прикрывает глаза... Все окаменели.

Нет, не все. Мавра молча, змеиными, бесшумными движениями приближается к ней.

— Сука! — закричала вдруг она не своим голосом. — Ты моего сына отравила. Ты, ты, ты! Сгинь! — и ударом кулака валит девушку наземь. Но тут Иваниха Дубиха очутилась возле дочери.

— Стой! — крикнула она так, что все задрожали. — Меня добей. Она уже готова, ты меня добей!

Потом, поднимая дочь, судорожно схватившуюся за свои цветы, спросила побелевшими губами:

— Доченька моя любимая, единственная моя на свете, — ты Гриця отравила?

Тетяна улыбается.

— Тс-с, Мавра, — шепчет она, поднимая высоко черные брови, — зло в нем укрылось... тс-с! Уж нигде теперь зла не будет...

— Доченька! — умоляет еще раз мать с какой-то нечеловеческой силою и нежно прижимает дочь к себе, точно малое дитя. — Ты? Скажи правду всем, ты? Как перед господом богом скажи...

Тетяна долго смотрит матери в глаза, будто что-то припоминая, а потом, прижавшись с чисто детской нежностью к материнской груди и судорожно хватаясь, как прежде, за свои цветы, начинает сладко и нежно, вполголоса, будто рассказывая свою тайну, петь:

Гей, на Ивана, гей, на Купала! Гей, гей, гей!..

Красна дивчина счастье искала, гей, гей, гей!..

И, вымолвив последнее слово, она вдруг с неистовой силой вырывается из объятий матери и вылетает стрелой из хаты...

Молча... без единого слова... рухнула Иваниха Дубиха наземь...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Похоронили Гриця, разошлись люди.

— Пойдем, Мавра, — обратился, когда все кончилось, старый Андронати к своей дочери. — Пойдем к цыганам. Теперь мы здесь опять нищие...

— Пойдем, отец, — говорит Мавра голосом, жестким, как камень, и подает старику в руки длинный посох. — На этом уж мой грех окончился.

И пошли.

Чуть колышутся только сосны и пихты, которые они мимоходом, идя белой тропинкой, не раз слегка задевают, и колышется еще лесной шум в воздухе, успокаивая порванные струны в их душах, — до поры, пока они не вышли из лесу; а когда покинули его, он сразу исчез из их глаз, и над лесом склонилась ночь...

Иваниха Дубиха обыскала вместе с людьми чуть ли не весь лес и едва ли не все тайные убежища, куда заходила Тетяна, — и не нашла ее нигде. Она исчезла без следа. Близится уже глубокая полночь, а Иваниха Дубиха,

лежа, обессиленная, на своей постели, все время прислушивается. Ей сердце подсказывает, что Тетяна вернется: вот скоро уже наступит полночь. Вот-вот она услышит шорох. Тетяна вернется сама, как не раз уже бывало. Вот-вот рассветет. И хоть бы уже скорей рассвело!.. А когда она вернется, она заберет ее с собой в монастырь и посвятит ее господу богу. Один господь ее исцелит-укрепит. Один господь — и да будет потом его святая воля...

В хате тихо, как в церкви, только маленький огонек мерцает, порой потрескивая, перед иконой пречистой девы. Иваниха Дубиха ждет, прислушиваясь, и ее закрытые глаза наполняются беспрерывно слезами.

Вот-вот — опять какой-то шум. Нет. Это река. Она не умолкает. Сколько раз ни пробуждается она от своего полусна, а река все ее дразнит, точно чего-то требует.

Вдруг... и теперь она не ошибается. Она слышит. Слышит ясно, только не может разобрать — что это? Не гудение ли пчел почудилось ей или это нежные струны, или ангельские голоса? Не поймет. Но она слышит и не ошибается.

Ее слуха достигает легкий, как сонная греза, как рокот пчел, как шелк, касающийся струн, удивительно нежный, певучий голос, который всю ее душу точно ввысь, к поднебесным облакам, поднимает:

Гей, на Ивана, гей, на Купала! Гей, гей, гей!..

Красна дивчина счастье искала, гей, гей, гей!..

Иваниха Дубиха очнулась, поднялась. Господи боже, это Тетяна! Да. Это был голос Тетяны. Она слышала отчетливо, что это был ее любимый голос. Она ищет под окном дверь и поет...

Иваниха Дубиха встает торопливо, как может, спешит, шатаясь, к дверям, раскрывает их и смотрит.

Она, должно быть, спала. На дворе ясный день, улыбается солнце и освещает все четко, но только Тетяны нет. Иваниху Дубиху прошиб холодный пот. Неужто пенье Тетяны только приснилось? Или она слышала его вправду? И тут в ее голове сверкнула страшная мысль, и она поспешила позвать домочадцев...

Идут все к реке, ищут ее и там. Может, найдут хоть там следы.

Пошли...

Не долго шли.

Там, где властвовала глубина, где камень-великан спокойно отмечал бездонную глубь реки, где утонул когда-то Тетянин венок, стоял неподвижно на сверкающей поверхности воды, прижавшись к камню, большой цветок красного мака. Второй, доплыв до самого берега реки, ждал — такой же неподвижный, как и тот...

Стоит Иваниха Дубиха и смотрит безмолвно на эти два цветка, а вместе с ней и все домашние.

Долго, долго смотрит она на цветы — затем отворачивается...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Увели Иваниху Дубиху.

Черновцы, апрель 1908 г.

ПРИМЕЧАНИЕ

Мысль о написании большого произведения по мотивам народной песни подал Кобылянской известный болгарский писатель П. Тодоров (1879—1916). Приводим перевод песни, взятой в качестве эпиграфа:

Ой, не ходи, Грицю, на вечерницы:

Ведь на вечерницах девки чаровницы,

Палят солому и зелье варят, —