В воскресенье утром зелье собирала
Шрифт:
— Нет. Это — я! — отвечает опять прежний голос.
Мавра открыла двери.
Перед ней стояла девушка. Высокая, молодая, с бледным-пребледным лицом, с заплаканными глазами.
С любопытством приглядывается к ней Мавра, и ее охватывает при виде этой девушки тяжелое предчувствие.
— Чего тебе, доченька, в такой поздний час? — спрашивает она. — Сейчас далеко за полночь. Ну, садись вот сюда. Твои глаза плачут. И сердце тоже плачет? У кого в сердце боль, пусть идет к Мавре, — бормочет, точно молитву, Мавра, а сама прямо пронизывает ее
— Ой, спасайте, матушка! — кричит девушка в отчаянии и падает на скамью. — Мой суженый захворал, может умрет. Во сне говорит, никто не понимает его. Ой, матушка, спасите! — и начинает рыдать. Потом сползает со скамьи на пол, простирает вверх руки и молит: — Царю ты небесный, чем я провинилась? За что меня караешь? Я же не виновата. Я верно его любила, тело, душу ему отдала, это... она... она! — и, не докончив, снова горько зарыдала.
— Замолчи же, доченька, замолчи, — успокаивает Мавра, поднимая девушку. — Скажи, что с твоим суженым и чья ты, и я, коль смогу, спасу вас, в беде не оставлю.
— Я Настка, суженая Гриця! — восклицает девушка в невыразимой тоске и опять простирает умоляюще руки к Мавре: — Его опоили. Утром он позавтракал, потом впал в сон и с той поры все спит и спит. Спит мертвым сном. Сначала во сне еще вспоминал, что кто-то там шел, что он сейчас придет, а потом умолк...
— Нареченная Гриця? — вскрикнула Мавра, а сама тормошит девушку, как сумасшедшая.
— Гриця. Да, Гриця! Я его суженая, а в воскресенье, матушка, наша свадьба...
— Гриць! — закричала Мавра страшным, полным отчаяния голосом и немедленно повалилась на землю... — Сын!! Сын ты мой, сын! Вот он уже гибнет, вот уже уходит, чуть только успела найти! Гриць, подожди свою мать, она уже идет. Дождись, не умирай! — Последние слова, сказанные с какой-то нечеловеческой силой и властью, произвели и в ней самой необычайную перемену. Она вскочила на ноги, схватила котомку со своим зельем, рванула девушку за руку, и обе понеслись...
Бежит старая Мавра с горы против ветра, не чувствуя ног, тяжело дышит, стонет. Летит вдогонку за ней Настка и вот-вот упадет. Только одно ее поддерживает — вера в Маврину силу, а если б не это, она и шагу бы дальше ступить не могла.
— Его опоили, его отравили! — не перестает кричать она старой Мавре, — под окном нашли склянку, а наш пастух видел девичью фигуру, как она неслась по лесу, какая-то чернобровая...
— Тетяна! — кричит Мавра и останавливается. Ее пробирает мороз, она крестится. — Вот что значит грех, что значит грех! — стонет она и еле ступает — дальше идти не в силах...
Было утро четверга, когда они пришли до места; а когда пришли, все уже было кончено. Гриць уже преставился...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Возле
Перед хатой только что закончилась тяжелая, горькая сцена. Цыганка Мавра в неслыханном отчаянии волчицей бросилась на своего старого отца. Он сына от нее забрал, голосила она, и подкинул богачам, чтоб тот узнал лучшую долю, чем цыганская, и вот какая доля постигла его в богатстве...
И ни один человек доныне не видел, чтобы кто-нибудь тут так рыдал, так вел себя, как эта бедная цыганка. Она бросалась лицом на землю, раздирала на себе одежду, простирала вверх в отчаянии руки и все время что-то говорила. Она одновременно и пела, и рыдала, и приходила в отчаяние, пока не обессилела.
Старый Андронати сперва защищался, а потом умолк. Опершись всей тяжестью своего дряхлого тела на нищенский посох, он молчал. Он не заметил сам, как стихли рыдания его изнемогшей дочери, и он заслушался печальными звуками трембиты, которые разносились по горе, недалеко от хаты.
Эти звуки своей печалью напоминали ему что-то давно минувшее.
Давным-давно, очень давно трембита звучала так же печально, — вспомнилось ему.
Он стоял тогда рано утром, до восхода солнца, высоко на горе, близ этого села, и держал на руках белого внука... Держал и в сером утреннем тумане старался высмотреть ребенку счастье. Туман не рассеивался. Не видел он тогда за туманом солнца, но оно было! У его внука было счастье. Оно ожидало его, как то раннее солнце за туманом, — почему же внук не достиг его?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Среди находящихся в хате и Иваниха Дубиха.
Поджидает Тетяну. Может, хоть сюда она явится. Дома ее не было; и никто нигде ее не видел. Бродит и бродит по лесам, людей избегает.
Придя сюда, Иваниха Дубиха точно онемела. Никто от нее слова не услышит. Словно она лишилась языка. Только время от времени дрожащей рукой запихивает под свой черный платок выбившиеся оттуда белые пряди. И ждет.
Может, все же дождется...
Люди поглядывают на нее, перешептываются, а ей это безразлично. Ее глаза не плачут, губы сжаты, только душа ее все более и более цепенеет.
Но вот у порога шорох. Ее Тетяна? Нет. Это Мавра с ее отцом вошли в хату. Она всматривается в лицо сына. Вдруг — что это? Сыне божий! Со двора в раскрытые окна доносится пение прерывистое, престранное.
Иваниха Дубиха белеет, на ногах не держится; на этот раз это Тетяна.
Да. Это она.
Высокая, худая, бледная, с растрепавшимися волосами, украшенными красными маками, с невидящими глазами, — это она.