В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
сомнения, выше и "Людмилы", и "Ольги" Катенина; есть кое-какие и слабые
места -- но в мире нет ничего совершенного. Переделка "Батрахомиомахии"25 в
своем роде прелесть, особенно спасибо поэту, что он так удачно воспользовался
русскою сказкою в лицах "Как мыши кота погребают". "Сказка о спящей царевне"
мне кажется несколько слабее пушкинских хореических сказок. Зато "Царь
Берендей" очень и очень хорош; из нового это после "Кота Мурлыки" самое
лучшее. "Перчатка" --
не соблюден. Даже анекдот -- "Неожиданное свидание" -- рассказан умилительно
прекрасно. "Две были и еще одна" (с аллеманского) не без большого достоинства, однако, по-моему, уступают старому моему знакомцу "Красному карбункулу"28.
Жуковский едва ли не примирил меня опять с экзаметром, впрочем, все же не до
такой степени, чтобы я сам стал когда-нибудь опять или писать, или даже
одобрил его экзаметрических переводов "Фридолина" и "Сражения с Змеем"
Шиллера, в которых рифма и романтический размер не одни украшения, а нечто
такое, с чем душа моя свыклась с самого младенчества. Жена а propos de {кстати
о (фр.).} царевиче Белая Шубка27 говорит, что белые мыши в Баргузине не
редкость. <...>
23 октября. Есть два рода занимательности: когда читаешь книгу и не
бросаешь ее, потому что хочешь узнать, чем-то все это кончится, или когда какое-
нибудь творение уже знаешь, тогда только для того перечитываешь его страницы,
чтоб опять насладиться теми из них, которые при прежних чтениях шевелили тебе
душу. К первому роду занимательности способна даже самая глупая сказка,
самый нелепый роман, напр<имер> "Амазонка" Фан дер Фельде или "Египетские
таинства" Шписса. Другого рода занимательность уже всегда порука за дарование
автора и за неподложную красоту сочинения; ее-то я вчера, сегодня и третьего
дня встретил в "Красном карбункуле", который сряду перечел три раза, и всякий
раз с новым наслаждением. <...>
9 ноября. Кюхельбекер в Акше получил письмо от Жуковского из
Дармштадта28, и письмо, которое показывает высокую, благородную душу
писавшего. Есть же, Боже мой, на твоем свете -- люди! Сверх того, он прислал
мне свои и Пушкина сочинения.
Письмо Жуковского писано в день рождения Миши, а получено на другой
день Михайлова дня.
1841
21 февраля. <...> "Воздушный корабль", прелестная пиэса Зейдлица29,
перевод Лермонтова, живо напоминает "Ночной смотр", кажется Уланда,
переведенный Жуковским. <...>
ИЗ ПИСЕМ
В. А. Жуковскому. 24 мая 1838
<...> Дойдут ли эти строки? вот вопрос, с которого начинаю все письма не
к самым близким своим родственникам; вопрос мучительный, особенно в
теперешнем случае, когда пишу к вам, почтенный Василий Андреевич, потому
что изо всех, кто знавал и любил меня, -- юношу, почти отрока, в живых очень,
очень немногие, а вы в числе этих немногих из писателей для сердца моего
занимаете первое место. Не считаю нужным уверять вас, что и без всякой другой
причины это обстоятельство для меня очень важно: не дорожить расположением
Жуковского было бы не только неблагодарно, было бы просто глупо. Итак,
горжусь воспоминанием той дружбы, которой удостоивали вы меня с 1817 года.
Вы ободряли меня при первых моих поэтических опытах; в начале моего поприща
вы были мне примером и образцом. И теперь отрадно мне говорить самому себе
(здесь другому этого не расскажешь): Жуковский читывал мне своего "Вадима"1
строфами, когда еще его дописывал; Жуковский пересылал мне из Москвы свое
"Для немногих"; из 10 отпечатанных экземпляров его грамматических таблиц
один достался на мою долю...2 Потом обстоятельства, мнения, люди отдалили
меня от вас3; но и в 25-м году я нашел в вас то же сердце, столь благородное,
столь мне знакомое4. Затем случились мои огромные заблуждения и мои
несчастия, не менее огромные. Искупил ли я в ваших глазах первые последними?
<...>
Ему же. Ноября 10-го дня. 1840 г.
<...> Благородный, единственный Василий Андреевич! Я знавал людей с
талантом, людей с гением, но Бог свидетель! никто не убедил меня так живо в
истине, высказанной вами же, что Поэзия есть добродетель!5 <...> Приношу вам
сердечную благодарность и за ваш дорогой подарок6. Ваши сочинения
воскресили для меня все мое былое: при "Ахиллесе" я вспомнил, что я первый,
еще в Лицее, познакомил с ним Пушкина, который, прочитав два раза, уже знал
его наизусть; "Вадима" читал мне в вашем присутствии Д. Н. Блудов, по строфам, в той квартире, которую занимали вы оба в 17-м году, близ Аничковского мосту7,
и где увидел я вас в первый раз в жизни; пиэсы, отпечатанные сначала в тетрадях
"Для немногих"8, перенесли меня в скромное жилище Плетнева, куда, бывало,
спешу, как только получу их из Москвы, чтобы похвастать ими перед хозяином,
Дельвигом, Баратынским и поделиться с товарищами наслаждением, какое они
проливали мне в душу.
– - Из новых пиэс я уже успел прочесть некоторые;