Вадбольский 5
Шрифт:
— Растёшь, — обнадежила она. — Так что с Шаляпиным? На переплавку?..
— Учи дурака, — велел я. — А здесь укрепим дверь и стены. Знаю как. А пока навестим родню. Давно не видел, самому стыдно.
— В самом деле?
— Да ладно тебе, не придирайся, мы же в культурном обществе. Культурное — это я, ты, Шаляпин, ещё пара кряконявликов…
По моему жесту щёлкнули механизмы в дверном откосе, дверь медленно и величаво начала открываться. Я дружеским пинком придал ей демократическое ускорение, вышел в коридор.
Светло, чисто, рамы величественных портретов блестят, воздух тёплый, снизу доносятся голоса, но это мой аугментированный слух в новом
Хотя место не новое, дом мой, но когда здесь был в последний раз? Вроде бы недавно, но сколько всего… Спасибо, Пелагея Осиповна, чувствую вашу руку и заботу, в доме теперь не только теплее и чище, он стал моложе и приветливее.
Голоса донеслись громче, с первого этажа по лестнице величаво поднялась, придерживая обеими руками по бокам пышное платье в несколько рядов… ага, мощная, как танк основного прорыва, Ангелина Игнатьевна. Настоящая Вадбольская: крупная, рослая, мощная в каждом движении, взгляде, слове, в чём я сразу убедился, когда она, сузив глаза в великом подозрении, остановилась у открытой двери и заявила громовым голосом:
— А ты откель? Что-то я не видела, когда ты подъезжал к дому!
Я, напротив, вытаращил глаза, чтоб выглядели крупными и грозными, как у Петра Первого на поздних портретах.
— Чего?.. — спросил тоже громко и как бы властно, ну, как получилось: — Ангелина Игнатьевна, при всём как бы уважении, но пить надо меньше!.. Не помните, я велел не тревожить, после чего вошёл в кабинет и заперся там изнутри?
Она прогрохотала:
— Это сколько дней назад? Недель?
— Мы, — сказал я гордо, — Вадбольские, не прячемся от работы, как породистые борзые от диких мух. Ну, та ветвь, что представлена мною!.. Так что не надо позорить мой Род, я же ваш не трогаю?.. Я ваш вообще-то в упор не вижу, лупу завести, что ль? Много работы — милость Господа. Если трудная — особая милость.
Её ошарашило, но только на несколько мгновений, крепкая женщина, уперла руки в бока, а руки толстые и мощные, эриманфского вепря ими бы давить, а упитанным бокам позавидует и критский бык, но я не Геракл, чтобы поручать тёте вершить подвиги.
— И чем ты, — прорычала она, — там питался?
Я усмехнулся как можно ехиднее.
— Что, жжётся и колется, раз не даю посмотреть?.. А вот так, это мои приватные тайны.
Она выпалила с некой злобной радостью:
— Хорошо, что вылез. Мы тут собираем большой сбор Вадбольских, надо решить, что делать, чтобы возродить Род! Тебе лучше присутствовать. Не захочешь — решим без тебя, свинёныш.
Я окинул её наглым взглядом.
— Возродить? Тётушка, насколько понимаю, вы уже перешли ту черту, до которой рожают, это теперь моя прерогатива. А это без меня не решить!
Она покачала головой, взгляд её оставался таким же нацеленным и неприятным.
— Только в Петербурге сорок восемь Вадбольских. Уже откликнулся князь Иван Михайлович. Одно его слово весит больше всех твоих хитрых речей!
Я моментально заглянул в зеттафлопник. князь Вадбольский Николай Михайлович как раз из рода белозерских Рюриковичей, бравый лейб-гвардеец, в чине ротмистра отличился при Аустерлице и получил золотую саблю с надписью «За храбрость». Гм, надо показать ему мою, там всё такое же. Под Фридландом был впервые ранен, но боевую задачу выполнил с честью, за что произведён в полковники и награждён орденом святого Георгия четвёртой степени. Ага, мне тоже есть что показать, мы же Вадбольские!.. В Отечественную участвовал во всех крупных сражениях, в Бородинском был ранен картечью в голову,
А дальше войны с Персией, где всегда на острие атаки, произведен в генерал-лейтенанты, воевал с Турцией, опять же высокие награды, всё выше и выше по значимости, так что на его широкой груди не уместится полный иконостас орденов, как отечественных, так и заграничных.
Шестьдесят первый год обозначен, как год смерти, так что ещё семь лет ему топтать зелёный ряст и наслаждаться жизнью, если, конечно, он на ногах, а не в лечебнице для ветеранов.
— А придут? — буркнул я. — Затея вообще-то глупая. Родово-племенной строй почти сломан, на смену вломился беспринципный рынок, что всех порешает, как сказал один очень толстый экономист. Уже почти пришёл, а я его представитель, хоть и не полномочный, хотя кого это останавливало?.. Так что зря затеваете, тётушка. Я вам не по зубищам. Кстати, что у вас с ними? Не нравятся мне они. Я мог бы поправить…
Она с подозрением взглянула на мои кулаки.
— Что? Бить по зубам женщину? Ты не Вадбольский!
— Я не то имел в виду, — сообщил я гордо, — И вообще я за равноправие и уважение даже к женщинам. Умный и хитрый учится везде, Ангелина Игнатьевна!.. Что у нас на обед?
Она скривилась.
— Тебя не ждали.
— Люблю родню радовать, — сказал я. — Особенно вас, тётушка. Вы же мне рады, по глазам вижу! А так вам и подраться не с кем.
Она смерила меня уничтожающим взглядом.
— Мелок ты ищщо со мной драться!.. А обед уже подают. Так и быть, отыщут ещё тарелку. Или лучше миску.
Я довольно потёр ладони. Здорово, успеваю и пообедать, и на встречу с суфражистками. А в доме собак нет, так что будет тарелка.
В столовой ахнули, когда я вошёл победно и вальяжно, красивый и уверенный, окинул всех хозяйским взглядом. Так держать себя всё ещё трудновато либеральному демократу, но заставляю себя привыкать к роли аристократа, обязан культивировать в себе нужную степень хамовитости, иначе могут принять за купца или человека из учёного сословия.
Внутри меня тоже охнуло, ожидал увидеть Василия Игнатьевича, Пелагею Осиповну и мою громоподобную тётушку, те и сидят втроем на одной стороне громадного стола, а на другой…
…сияющая, как утреннее солнышко, Марчелла в копне рыжих кудряшек и голубом платье с множеством рюшечек, фижможек и хряпиков. Рядом надутый как индюк перед Рождеством Вольдемар, её старший брат, на лице крупными буквами начертано, как же здесь всё достало, да ещё и не тем кормят, не то говорят, и вообще зачем он здесь?
Терпи, подумал я сочувствующе. Аристократия — орнамент на величественном здании общества, пользы никакой, но красиво. И всё хорошо, пока не грянет борьба с архитектурными излишествами. Вот тогда да, сотрут всё без разбора, но всё равно Лавуазье жалко…
Василий Игнатьевич от изумления даже приподнялся в кресле, Пелагея Осиповна счастливо заулыбалась. Я остановился за спиной Василия Игнатьевича, обнял, Пелагею Осиповну обнял и чмокнул в щёку, но не успел отстраниться, как Марчелла, словно молодой кузнечик, с радостным визгом выпрыгнула из кресла и, обежав стол, бросилась мне на шею.