Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни
Шрифт:
С холмов над Яффой я впервые увидел море — это славное поле зелени и лазури, этот чудесный, переменчивый мир спокойствия и бури, которому через много лет суждено было стать моим домом и моим полем битвы, и когда мои глаза распахнулись, чтобы вобрать великолепие этого зрелища, и грудь наполнилась глубоким глотком крепкого соленого воздуха, новый восторг наполнил мою душу — прелюдия к другим диким восторгам, которые должны были прийти в будущем, — и я закричал в экстазе, словно маленький мальчик.
— Оно прекрасно, это море, — заметила Цилла, ехавшая рядом со мной, — но его синева бледна по сравнению с яркими водами, омывающими зеленые берега и золотые пески Сабеи. Не думай, что ты видел истинную
— Для меня это будет Аравия дважды благословенная, милая Цилла! — я перевел взгляд с синевы моря на более глубокую и яркую лазурь ее глаз, — и вся ее красота, как бы прекрасна она ни была, будет лишь отражением твоей.
— Красиво сказано, мой господин, — рассмеялась Балкис голосом, который был совершенным эхом голоса Циллы. — Даже Соломон в самом галантном настроении не смог бы найти более изысканных слов или более искусно вызвать румянец на щеках той, для кого они предназначались. Ах, Цилла, избранница богов! Я боюсь, мое одинокое сердце начнет завидовать тебе, если боги не окажут и мне в скором времени какую-нибудь милость.
— Мне хотелось бы, чтобы ты встретила Тигра-Владыку, а он увидел тебя в царственном обличье, прекрасная Балкис, — сказал я ей со смехом, — и тогда, мне кажется, ни твое, ни его сердце не осталось бы надолго одиноким, а потом, клянусь священной сталью, мы вдвоем, с нашими несравненными царицами, разделили бы всю землю между собой!
— А я заставила бы этого знаменитого Тигра лизать мою руку, как комнатная собачка, и Ниневия была бы моим троном, и вся земля Ашшура — моей скамеечкой для ног, ибо если я люблю царя, то его меч будет моим скипетром, а его подданные — моими рабами!
Говоря это, она бросила на меня несдержанный, откровенный взгляд, а затем развернула лошадь и поскакала галопом по наклонной дороге, ведущей к морю. Какой же я был глупец, ослепленный любовью, счастьем и надеждой на совершенное блаженство! Я не сумел прочесть ее замысла, каким бы ясным он ни был. Но, увы, кто может видеть сегодняшнее при свете завтрашнего солнца?
В Яффе мы погрузились на корабли, благоприятный ветер наполнил разноцветные паруса наших величественных галер и весело пустил нас по гладким светлым водам, пока мы не достигли Пелусия, восточного аванпоста Египта, той древней страны чудес, которая уже тогда была седой от неисчислимых лет, и с флагом Соломона, развевающимся на наших мачтах в знак мира и дружбы, миновали форты великого Рамзеса и вошли в Пелузийский рукав Нила.
После этого наше плавание в течение многих дней было картиной чуда и веселья, мечтой о неописуемом великолепии; чередой ярких дней и мягких, томных ночей под пылающим солнцем и сияющими звездами великолепного египетского неба; зрелищем блестящих садов и мрачных храмов, величественных памятников и великолепных дворцов, даже руины которых все еще не поддаются описанию, пока мы не миновали Бубастис и утерянный город Рамзес, не проплыли через воды Мерры и не вошли в Красное море через то, что вы теперь называете Суэцким заливом.
Оттуда мы плыли вдоль дикого и безмолвного берега Синайской пустыни и далее на юг, пока наконец не достигли веселой страны пальм и апельсиновых рощ, зеленых долин и величественных гор, где, как я так пылко и так тщетно мечтал, я должен был найти сразу царство, корону и царицу.
Я мог бы исписать целые страницы, если бы мне позволила длина стоящей передо мной задачи, в попытке (наверное, тщетной) описать теплоту нашего приема в Сабее, приема, ставшего вдвойне теплым благодаря возвращению царицы-близнеца, которую так долго оплакивали как потерянную; долгие публичные пиршества и тысячекратно более приятные личные беседы, которые привели к трижды счастливому, трижды проклятому
Но пока я пишу, тени давно минувшей смерти сгущаются на странице, и слезы, от которых расплываются написанные мною слова, предупреждают, что я должен поспешить поведать о мрачной трагедии, которая смыла кровью мое счастье и положила конец короткой светлой мечте моей второй жизни на земле.
Закончился пир, стихли музыка и песни последнего празднества, и в тишине Балкис увела мою застенчивую Циллу к себе, чтобы подготовить ее к последнему обряду, который должен был увенчать ее и мою жизнь тем божественным блаженством, которое является единственным остатком рая, оставленного богами человеку, когда боги покинули землю. Жрецы в белых одеждах подвели меня к занавешенному входу моей брачной комнаты, последние звуки их эпиталамы затихали в длинном коридоре, когда с бьющимся сердцем я беззвучно вошел — и здесь, как только занавеси сомкнулись за моей спиной, так и завеса молчания должна на некоторое время опуститься между мной и вами.
Пламя в золотой лампе догорало и солнечные лучи пробирались сквозь занавешенные решетки комнаты, когда я открыл все еще полусонные глаза и огляделся. Спрашивая себя, не снится ли мне все еще какой-то сладкий сон о рае, я попытался убедиться в этом, разбудив Циллу поцелуем.
— Ах ты, красивая дурочка! Неужели ты думала, что я действительно отдам тебе свой трон и твоего царственного господина? Нет… — Что? Ты уже проснулся, мой господин? Все, что я говорила — меня, несомненно, охватил какой-то злой сон, который наслал Иблис, чтобы омрачить мое счастье. Поцелуй меня еще раз, мой господин, любовь моя Терай, чтобы я смогла убедиться, что это был всего лишь сон!
Она протянула ко мне белые руки, но я, сжатый холодной хваткой смертельного безымянного ужаса, сковавшего мое сердце и выдавливающего из него кровь жизни, вскочил на ноги и отпрянул от нее, как будто она была какой-то отвратительной рептилией, пробравшейся в темноте на мое свадебное ложе.
— Цилла, — вскричал я, задыхаясь от рыданий, которые вырвались из груди и почти задушили меня, — Цилла, где она? Ты не Цилла, потому что ее чистая душа никогда не была бы запятнана таким отвратительным видением. Если ты и в самом деле Цилла, то встань и пойди со мной к Балкис, чтобы успокоить мою душу! Если же нет, если ты откажешься, то, клянусь любовью, которую ты оскорбила и осквернила, я убью тебя там, где ты лежишь!
— Тогда убей! — крикнула она с диким издевательским хохотом, жуткое эхо которого до сих пор через пропасть веков звучит в моих ушах. — Убей, ибо я не Цилла, я Балкис! Цилла с прошлой ночи лежит мертвая в моей постели, а я продала свое тело и душу за любовь к тебе, мой господин, и один кусочек блаженства, без которого жизнь была бы бесполезна для меня. Теперь я не боюсь смерти — возьми меч и убей меня, потому что я славно пожила!
Обнаженный клинок был уже в моей руке, когда последние из этих испепеляющих слов слетели с ее лживых, смеющихся уст. Она обнажила белую грудь навстречу удару, все еще улыбаясь и неотрывно глядя на приближающуюся сталь, но боги по своей милости пощадили меня, ибо, когда я отвел руку для справедливого возмездия, рука моя застыла, а глаза заволокло туманом, сквозь который я увидел — не ее, а прекрасное лицо и сияющую фигуру моей Илмы, исчезающей, уходящей все дальше в бесконечную даль… А затем темная завеса забвения опустилась на память о моем блаженстве и моем горе, и, словно слепой в быстро сгущающихся потемках, я побрел спотыкаясь от того, что было, в то, что будет.