Вам доверяются люди
Шрифт:
— А Окунь? Он же взялся уладить с истопниками.
Гурьева поднимает глаза и в упор смотрит на Илью Васильевича:
— Он и уладил на сутки. Поставил им пол-литра и распорядился, чтоб жгли — не жалели. Вот они и сожгли все, что было, осталась одна угольная пыль.
— Кто вам сказал?!
— Сам Окунь объяснил, что к приезду начальства все будет в порядке.
— Показуха проклятая! — шипит Степняк и чуть не бегом направляется в перевязочную.
В коридоре его перехватывает одна из молоденьких сестер:
— Товарищ Степняк, привезли!
У
— Что — привезли?
— Ущемление грыжи и острый аппендицит. Доктор Львовский звонил из приемного. И еще в терапию с инфарктом…
Позже Степняк признался Лозняковой, что в истории с углем был больше всех виноват он сам. Поверил обещаниям райздрава, что уголь завезут, приказал Марочкину, чтоб тот — кровь с носу! — реализовал наряд, и окончательно успокоился, когда Окунь взялся «уладить дело» с истопниками. А надо было самому, самому проследить до конца.
Но все эти самокритические соображения пришли позже. А в тот трудный день он сначала наорал на завхоза Витеньку и на Окуня, а затем разругался с Рыбашом и Бондаренко. Хуже всего было то, что из трех доставленных скорой помощью больных двум действительно требовалось срочное хирургическое вмешательство. Одна из них была совсем девочка, школьница лет пятнадцати-шестнадцати, большеротая, с круглым, как пуговка, распухшим от слез носом. С нею была мать — высокая, худая, черноволосая и черноглазая, стрелочница трамвая, в потрепанной форменной шинели с металлическими пуговицами. Девочке стало плохо еще ночью, «живот разболелся», — пояснила мать, но дома не было ни грелки, ни касторки, а матери надо было в четыре утра заступать на смену. Она ушла, пообещав девочке, что отпросится пораньше. Вернулась она к девяти утра, как только диспетчер нашел ей замену. Девочка плакала от боли, металась по кровати и была вся горячая. Мать кинулась в соседнюю квартиру за градусником. Температура оказалась тридцать девять и восемь. Из той же соседней квартиры по телефону вызвали неотложку.
— Такая молоденькая врачиха приехала, — говорила мать, — а разобралась сразу. «Аппендицит, — сказала. — Срочно в больницу». И все, знаете, сама сделала, не ушла, пока нас не отвезли…
Девочка опять громко заплакала, и мать кинулась к ней:
— Ну, Валенька, Валюша, ну что ты, доченька? Сейчас доктора все сделают… Ты и не почувствуешь ничего. Зине нашей прошлый год делали — она и мигнуть не успела…
Мать целовала и гладила свою Валюшу, искоса поглядывая на Львовского и Степняка, который спустился в приемное отделение.
Вторая больная, седенькая, плохо одетая старушка в теплом пуховом платке на голове, скорчившись, сидела на диванчике и тихо стонала. Рядом с ней топтался полный, выхоленный, в отличном демисезонном пальто мужчина. У него было умное, доброе лицо, но сейчас он выглядел пришибленным и растерянным.
— Мать? — спросил Степняк.
— Нет, нет… — засуетился мужчина и торопливо, словно боясь, что его не дослушают, назвал свою фамилию.
Фамилия была известная, Степняк тотчас вспомнил, что
— Это Дуняша, то есть Евдокия Никифоровна. Она у нас уже почти тридцать лет. Хозяйка, домоправительница, добрый гений… В прошлом году умерла моя жена, и если б не Дуняша… — Артист откровенно всхлипнул. — Мы с Дуняшей теперь только вдвоем, да еще пес Фимка… Три дня назад Дуняша почувствовала себя плохо, слегла и ни за что — понимаете! — ни за что не давала вызвать доктора. Три дня не пила, не ела. «Умираю, говорит, Иван Федотович…» А сегодня я решился, вызвал неотложку. Приехал врач, мужчина. Она показываться не хочет. Еле уломали. И вот — ущемление грыжи. Говорят, необходима немедленная операция…
Старушка замотала головой.
— Дуняша, милая, раз нужно, так нужно, — склоняясь к старушке, жалобно сказал артист. — А я к вам ходить буду, голубчик, принесу все, что хотите…
— Да бог с вами, Иван Федотыч, ничего я не хочу, — заплакала старушка, — дали б умереть спокойно, Христом-богом прошу…
Степняк отвернулся к Львовскому, сказал ему что-то вполголоса и, забыв о лифте, через три ступени побежал по лестнице наверх. На площадке второго этажа его остановила Лознякова:
— Все в вашем кабинете, идите туда.
— Необходимо срочно делать две операции!
— Знаю. Сейчас распоряжусь у себя в отделении и тоже приду.
Степняк вошел в свой кабинет в ту минуту, когда Рыбаш в состоянии крайнего раздражения размахивал настенным градусником перед лицом Бондаренко:
— Вы убедились?! Двенадцать по Цельсию!
— Андрей Захарович, — с ходу сказал Степняк, — вам надо в операционную. Девочку с гнойным аппендицитом…
— Девочку, мальчика! — закричал Рыбаш и снова взмахнул градусником. — В этой арктической температуре можно оперировать только белых медведей!
— А оперировать придется! — Бондаренко вырвала градусник из рук Рыбаша. — Или вы предпочитаете, чтобы открытие новой больницы было ознаменовано двумя летальными исходами?
— А вы добиваетесь, чтобы двое соперированных больных тут же, на столе, наверняка схватили пневмонию?
При небольшой доле воображения Бондаренко и Рыбаша можно было принять за бойцов на ринге — они буквально наскакивали друг на друга. Краем глаза Степняк заметил, как осторожно, на цыпочках, отступает к двери Окунь и как Гонтарь с несчастным лицом отчаянно шевелит губами, силясь победить приступ заикания:
— Н-надо н-немедленно п-переотправить их в другую больницу!
— Ни в коем случае! — Бондаренко даже пристукнула каблучком. — Оперировать — и все.
— Я лично оперировать отказываюсь! — Рыбаш повернулся спиной к Таисии Павловне и уселся на диван.
— А я отказываюсь понимать, что здесь происходит! — Таисия Павловна негодующе оглянулась на Степняка. — Слышали тут когда-нибудь о долге врача? О производственной дисциплине?
Степняк ответить не успел. Его опередила Лознякова, тихо появившаяся в кабинете. Как всегда негромко и буднично, она предложила: