Ванечка и цветы чертополоха
Шрифт:
— Как это? Чем?
— Я тебе потом, наедине, скажу!
* * *
На седьмой день Тимофей опять пришёл, но долго не продержался. Василису забрали к Палашовым, а Марья Антоновна его снова выгнала.
На восьмой день женщина привычно ждала его, но он так и не появился. Она почувствовала, как тоска заполняет сердце. Ей было тревожно, и она плохо спала всю ночь. Плохое самочувствие сопутствовало и следующему дню, потому что Тимофей не появлялся, а сама пойти к нему и узнать, в чём дело, Марья Антоновна не могла. Она была сама
XXIII
Спиридоновка. 19 августа 2001 года.
По-настоящему тайну рождения маленькой девочки Василисы знали только её родители. Хотела Марья Антоновна того или нет, эта тайна их объединяла.
Женщина встала пораньше, умылась, причесалась, переоделась, собиралась подоить козу Зорьку, когда в дверь постучали. Она вздрогнула. В такую рань она никого не ждала. Да вроде и некому было объявиться, разве что Дусе. И тем не менее стук повторился. Настороженная женщина глянула в окно и вздрогнула повторно: перед дверью стоял Тим+офей Глухов. «Ох, и не к добру это!» — встревожилась не без основания. Никогда он не приходил к ней, а тут вдруг принесла нелёгкая.
Делать нечего, пошла отпирать входную дверь. Глухов стремительно ворвался на террасу, оттеснив хозяйку и как будто беспокоясь, что она его сразу выставит. Его растрёпанный вид сразу ей не понравился.
— Пройдём в дом, разговор серьёзный, — бесцеремонно напирая и излучая невыносимое напряжение, начал он.
Пришлось ему уступить и пройти с ним в кухню. Там он остановился лицом к лицу с ней и горько прохрипел:
— Машка, прости меня, Машенька.
Глядя в его больные почерневшие глаза, уставленные на неё, Марья Антоновна вздрогнула в третий раз. На одном дыхании, превозмогая страх услышать ответ, задала она главный вопрос:
— Что ты натворил, что наделал? Говори!
— Там Ванька твой… — замялся Тимофей.
— Где? Что с ним? — Голос взлетел и сорвался.
Ей хотелось убрать его с пути и бежать скорее, бежать… куда? Ваня! Ванечка! Но его грудь вдруг стала такой широкой, словно отделила мир. И она врезалась в неё. Окружена, обвита, оплетена всем существом, руками, запахом, голосом:
— Не ходи туда, Маша! — Держит, заговаривает, дурманит. — Умоляю, не ходи!
Окутанная теплом, запахами сена, сигарет, мыла, мужского тела, алкоголя, пригвождена до головокружения, из последних сил повторила вопрос:
— Что же ты наделал, ирод ты проклятый?
Вскрикнула, пронзённая самой страшной догадкой.
— Убил! Убил! — Оттолкнула со всех, не понятно откуда взявшихся сил. Нашла глазами скорбные, сожалеющие, но подсказывающие верный ответ глаза, взъярилась: — Ты же не его убил, меня убил! Мне же всю жизнь теперь живым трупом быть!
Именно тогда он принял первый её удар. Именно тогда жизнь обратилась в одно сплошное наказание. Тогда щёки отведали желанных оплеух, потому что кто должен был наказать его за сына, если не она, мать? Каждый удар он принял с благодарностью. Боль нашла свои физические очертания, воплотилась в покраснения — будущие синяки и кровоподтёки. Мятущаяся душа изнывала,
Удары Марьи начали слабеть. Она стала подвывать, но силы терялись ещё стремительнее. Перепуганная кошка бросалась на дверь, ища выход. Закончилось избиение слезами бессилия. И опять она ударилась во всеобъемлющую грудь и на этот раз уже повисла на руках.
— Пусти… пусти… — стонала она, бессильно скребясь в вымоченную её слезами рубашку, стараясь не потерять сознание. — Ва-а-анечка… Мне надо… к нему…
— Нет, Маша, нет, — хрипел он. — Незачем. Уже никто не поможет. Что мне сделать, Машенька? Что? Я не хотел этого… Я не знал… Не думал… Как же так, родная моя?.. Как же так?..
Он ослабил хватку, поддерживая одной рукой за спину, и начал гладить шершавой ладонью по волосам, по мокрому лицу. Волосы её растрепались, и он принялся вынимать одну за другой шпильки из её бывшего пучка-ракушки, роняя их куда-то на пол. Он запустил пальцы в освобождённую копну, словно хотел расчесать её.
— Поплачь, бабонька, поплачь, — убаюкивал, гладил по спине.
И вдруг, ненароком, в продолжение утешения, совершил немыслимый поступок — потянул вниз за волосы, вынуждая поднять припухшее лицо, и поцеловал в губы. Будто молния прошила всё её тело. Колени подогнулись, и она упала бы, если бы не его крепкие руки. Поцелуй парализовал женщину — волю, мысли, тело. Она ощущала только невыносимую пьянящую тягу к нему, страшную необъяснимую потребность.
Он отстранился от неё, удерживая в руках, и потрясённо уставился ей в глаза помутившимся взглядом. Губы его остались разомкнутыми, между ними прорывалось горячее дыхание. Он увидел в её лице, словно в зеркале, такое же безумное неподконтрольное чувство невероятной силы. Оно, увиденное, отражённое в её глазах, словно швырнуло его опять к ней, вынудило его с невыносимой жаждой припасть снова к губам, заставило его руки грубо и одновременно чувственно шарить по её телу, обжигать, ранить. Взаимность, немощность Марьи сыграли решающую роль.
Тимофею тоже понадобилась опора, поэтому он сделал несколько нетвёрдых шагов, ведя Марью Антоновну к стене, пока не припечатал своим телом. Его пальцы нырнули в её волосы, нос втягивал пленительный запах, дерябая щека приникла к виску.
— Маша, Машенька, — хрипло вырвались слова, — я всё исправлю. Машка.
Она шумно дышала, задыхалась от сковавших чувств. И тело её отзывалось на его прикосновения до каждой мельчайшей клеточки. Так не бывает! Так не должно быть! Но было так. И она была бессильна.
Рука его посмела проникнуть под подол платья и обнаружить там полную готовность и безотказность. Что она с ним делает? Что он делает с нею? Что они друг с другом сделали? Столько лет потеряно, столько возможностей упущено. А над ними всё это время тяготел злой рок, тогда как они могли быть вместе, они нуждались друг в друге.
Он приподнял её, чтобы перенести и посадить на тот самый, небольшой обеденный стол, что под часами с кукушкой. Уронил стул и оттолкнул его в сторону ногой, уложил осторожно женщину спиной на неудобное, жёсткое и непредназначенное для этого ложе. Он боялся закрыть глаза. Ему нужны были все органы восприятия, чтобы поверить в происходящее, чтобы не упустить ни малейшего движения, ни самого крошечного впечатления.