Ванечка и цветы чертополоха
Шрифт:
— Нет. После секса.
— Пусть находится в состоянии покоя. Лучше приляжет. Я вызываю вам бригаду. Адрес.
Палашов дал адрес. Мила в это время высвободилась и быстро пошла на кухню. Когда муж вошёл к ней, она ставила сковородку на плиту.
— Я вам котлет нажарю.
— С ума сошла? — он взял её на руки и отнёс на диван. — Лежи. И рассказывай, что тебе понадобится.
— Мне нужен ты.
— Ну, само собой. Это добро у тебя уже есть. Халат, тапочки, бельё, бумага, салфетки, полотенце, чашки-ложки. Я об этом вообще-то.
Он вытащил из шкафа чистый халат, ночную рубашку, нижнее бельё и носки. И так потихоньку они собрали всё необходимое.
Когда через двадцать
— Где больная? — спросил первый, спокойный и основательный.
Палашов проводил в комнату. Из-под пледа торчали только два круглых глаза Милы. Мужчина приятной неброской и внушающей спокойствие наружности обронил:
— Руки помыть.
Хозяин и врач пошли в ванную. Фельдшер остался с Милой. По дороге обратно в комнату Евгений признался:
— Доктор, это я её распахал.
Врач приостановился и, вскинув одну бровь, внимательно посмотрел на него. Потом как ни в чём не бывало продолжил путь, давая на ходу указания:
— Вы муж?
— Да.
— Пока покурите. Не мешайте работать.
Непослушный муж никуда не ушёл, но встал над душой, облокотившись на дверную коробку.
— Ну, голубушка, давайте смотреться.
Мила смущённо откинула плед.
— Лягте ровно, спустите трусы. Боли есть?
— Небольшие. — Мила послушно выполняла приказанья.
Врач пальпировал живот, пальцы были мягкими, как и голос, заглянул в трусы с прокладкой.
— Выделения небольшие?
— Наверное, средние.
— Лягте на бок, спиной ко мне.
Мила повернулась. Мужчина приподнял халат и взглянул на спину. Всё чисто. На правой ягодице маленький синяк и немного запёкшейся крови без раны.
— Это моя, — Евгений протянул руку, показывая порезаные пальцы. Он прекрасно понимал: врач осматривает его жену на предмет следов насилия. — Мила готовила, когда я налетел.
— Было замечательно, но, похоже, мы переусердствовали, — добавила жена.
— Что ж, бывает, — улыбнулся врач. — Надо ложиться в больницу, пусть разбираются, что вы повредили. Вадик, запрашивай больницу.
— Поближе где-нибудь, — попросил муж.
— Как с местами.
— Надолго?
— Это будет зависеть от того, насколько вы разбили внутренности вашей жены.
Палашов, ни капли не смутившись, почесал у себя в волосах.
— Я еду с вами.
— Ваше право. Мы подождём на кухне. Собирайтесь.
— Чаю хотите?
— Лучше кофе.
На кухне определились с больницей, там же уладили некоторые формальности с Милой, пока Евгений натягивал в комнате джинсы и рубашку. Там же врач и молчаливый фельдшер напились кофе с молоком. Ночь всё-таки близилась, а им ещё мотаться по вызовам.
А в день рождения Палашова Мила подарила написанную ею после двухнедельного лечения в больнице картину. Нет, на ней не было волков. На ней в соблазнительной позе бочком и подперев голову рукой на персиковом, где-то красиво смятом, где-то удобно подмятом одеяле лежала прекрасная обнажённая графинечка, его и только его прекрасная графинечка. И там присутствовало это удивительное сочетание персикового и бледного цвета её кожи, которое ему когда-то так понравилось, что он даже обмолвился о создании подобной картины. Годом раньше Мила не могла себе позволить подобную работу, ведь Ванечка был ещё совсем крохой. Но семечко самой идеи родилось и постепенно зрело. Изредка вспоминая пожелание дражайшего супруга, она вынашивала этот замысел. А его день рождения был отличным предлогом для такого подарка. Картина сугубо для домашнего пользования, для
Мила рассказала Евгению нежным шёпотом, засыпая после бурного взаимопроникновения, рисуя магические знаки указательным пальчиком на его груди и животе, как тот самый её благоухающий приятель Никита приходил ей помочь. Парень-однокурсник сделал несколько фотографий с разных ракурсов после того, как уложил и поправил одеяло и соблазнительную женщину на нём со всем тщанием выпускника художественного вуза.
— Я была дурой, — журчал её тихий голосок. — Мне даже голова… в голову не могло прийти, что при наших с тобой отношениях… Ты же сам всё знаешь… Ревновать… ту, что не видит даже в собственном папе мужчину… после тебя. Никита… хм… Я понимаю, конечно, что… он не девочка, но… поменять тебя на него… Фр-р-р… Нет, он, конечно, ничего такой из себя… Но ты, Палашов, ты… Я же без тебя… Бр-р-р! Глупый… хи-хи… любимый мой… Женька… Никто… Никогда… только ты… ты…
Пальчик остановился, а вместо слов донеслось равномерное посапывание. «Боже, ведь она была перед этим Никитой совершенно голой! Он к ней прикасался! Неужели он мог оставаться спокойным и равнодушным? Как-то не верится, что такое возможно. Нет, что-то похожее у меня было с Олесей. Но Мила… Разве можно не желать её? Что-то не верится…»
XXI
Спиридоновка. Май 2005 года.
На следующий день Тимофей пришёл снова, в то же самое время. Марья Антоновна возвращалась с огорода, где вскапывала грядки под посадки. Ноющие после вчерашних оплеух руки занимали лопата и грабли. Выходя из-за угла дома, она заметила его фигуру, которую теперь не спутала бы ни с чьей. Он стоял возле дальнего угла терраски, лицом к дому. Одет он был по-простому, по-деревенски, по-рабочему: тренировочные штаны и рубаха с закатанными рукавами. По всему было видно, что он разговаривает с Василисой. У девочки за терраской в уголке находилось песочное царство, где она пекла куклам песочные пироги и строила всякие норки, горки и замки.
Марья Антоновна прижалась к дому и замерла. Земля снова пыталась уйти у неё из-под ног. Когда она немного отдышалась, то прокралась, ступая ближе к дому, в терраску, тихонько занесла орудия в сени, в подсобку, где хранились всякие приспособления для хозяйства. Потом вышла в терраску и устроилась незаметно наблюдать за Тимофеем. Вид на него был сверху, так как дом стоял высоко на фундаменте. Он разговаривал с копошащейся в песке девочкой, но Марья Антоновна не понимала о чём, потому что и сердце, и уши у неё находились не на месте — сердце колотилось где-то в горле, а в ушах страшно звенело. Тимофей улыбался дочери, на щеках появилась щетина, на нижней губе — болячка. Глядя на неё, Марья Антоновна тоже невольно улыбнулась и дотронулась до губ. Мысленно она разбила ему губы ещё несколько раз. В руках у него был довольно большой свёрток — что-то для Василиски. Внезапно на неё полыхнул небесно-голубой огонь — это его взгляд, который он невзначай бросил на окно. Марья Антоновна тут же упала на диван и больше не вставала, чтобы подглядывать. Она впала в какое-то забытьё, уставилась в одну точку и только водила руками вперёд и назад по бёдрам в коричневых шерстяных штанах.