Ванечка и цветы чертополоха

Лазарева Наталия

Она просидела так довольно долго, но понятия не имела сколько. Её вернул на место звук открывающейся двери. Тимофей вошёл молча, мельком глянул на неё, подошёл к столу, положил на угол свёрток в чистом полотенце. Продолжил движение к ней, пока опять не приблизился как вчера. Остановился и глядел ей в глаза. Она выдержала несколько секунд, а после метнулась на него, как фурия, била в грудь, рвала на нём рубаху, только пуговицы отлетали по углам. Несколько раз наотмашь ударила по лицу. Он стоял, стиснув зубы, и покорно терпел всё это. Когда из его треснувшей губы вновь засочилась кровь, руки у неё опустились. Она смотрела на него в упор, грудь вздымалась. Он тоже не сводил с неё тяжёлого больного взгляда. Они сопели друг на друга, но никто не произнёс ни слова. Тогда она с болезненными стонами принялась

выталкивать его из дома. Создавалось впечатление, будто он её толкает, а не она его. Он схватил её и прижал к обнажённой груди. Она подняла голову и продолжала смотреть ему в глаза, но, если бы он её сейчас отпустил, она бы безвольно рухнула на пол. Правда, он и не думал отпускать, а она и не могла вырываться. Всё, что она могла, это испепелять его взглядом. Одной рукой Тимофей продолжал её удерживать, а другой аккуратно пригладил волосы, которые все распушились во время упражнений на нём. Она чувствовала всем существом, как он возбуждён, и она будто плавилась в его объятьях. Из последних сил женщина собралась и укусила его за колючий подбородок. Он весь сжался, но стерпел. Когда она его выпустила из зубов, он её бережно развернул спиной к себе, убрал с шеи волоски нежным движением руки. Она вся напряглась, ожидая, что вот сейчас он тоже укусит. Но он и не думал причинять ей боль. Он просто вытер о бархатистую белую шею кровь, осторожно отпустил её и, не торопясь, ушёл. Марья Антоновна подошла к его кульку, развязала полотенце, взяла один свежий пирожок и принялась кусать и жевать, словно голодная. «Гостинцы таскает для дочки, гад!» — подумала она со слезами в горле.

Москва. Май 2005 года.

Ужин обещал быть достойным, хотя и без кулинарных изысков. Палашову захотелось селёдки с луком, поэтому сразу после работы он отправился в магазин, а сейчас, накрошив в банку с готовой селёдкой репчатого лука, заканчивал чистить картошку в большую кастрюлю. Он уже нашёл в холодильнике вчерашние мясные стейки, запечённые под сыром, и пару свежих помидоров. Мила, чья очередь была забирать Ванечку из детского сада, не знала, что муж уже дома. Сквозь шум воды мужчина прислушивался к каждому шороху в ожидании любимых. И вот, когда кастрюля отправилась на газовую плиту вместе с водой, порезанным картофелем и солью, долгожданные звуки ключа в замочной скважине донеслись из коридора. Он скинул Милин передник в одну секунду и рванул в прихожую навстречу звонким голосам. Спустя почти три года Палашов продолжал кайфовать от семейного положения, от наполненных детским смехом вечеров. Всё его существо ликовало, когда он подхватил на руки Ванечку и прижал к себе Милу. «Вот она, моя ненаглядная жена», — думал он, говоря «привет».

Но сегодня как будто беспокойство проглянуло в Милином взгляде, хотя она и выглядела буднично. Приятно уколов одного и вторую щетиной, он отпустил сына со словами:

— Мужики сами раздеваются.

И принялся снимать плащ с Милы, подмечая усталость на лице и лёгкое пятно зелёной краски на щеке. Он помог снять и туфли. Нежным движением в поясницу подтолкнул к ванной комнате. Ванечка в это время ковырялся с молнией на синей ветровочке. Евгений присел перед ним на корточки и с улыбкой наблюдал за ним.

— Папа, ты сегодня первый, — произнёс мальчик проникновенным детским голоском. — Поиграй со мной в гонки!

— Отличная идея! Только сначала поужинаем, а то папа голодный, как волк.

— А я — как волчонок.

Во время ужина Палашов ещё не раз уловил тревогу в глазах жены. Когда он вышел из комнаты сына, она заканчивала мыть посуду. Подошёл сзади, ласковыми пальцами убрал с шеи волосы и приник губами. Его тут же повело.

— Женя, ещё кастрюля… Мне надо освежиться.

Он вжался в неё сзади и слегка куснул шею. Тут же почувствовал, что она сдалась. Когда через час они лежали в постели, Евгений чувствовал: Мила стала значительно спокойнее. Он подпирал голову рукой и внимательно смотрел на неё. Пятно от краски так и не отмылось.

— Тебя что-то тревожит. Думаешь, я не чувствую? — Тихо и настойчиво попросил: — Расскажи.

Она провела рукой по его колючей щеке и по первой же просьбе открылась:

— Я сегодня случайно

видела в центре города отца. Он целовал какую-то девицу. А ведь я всегда была уверена, что он, несмотря ни на что, любит маму. Если бы ты знал, как я себя почувствовала в этот миг.

— Представляю. Как плевок в душу… Разочарование?

— Разочарование и ревность. Эта девица чуть постарше меня. Кажется, красивая. Я не стала разглядывать, а постаралась поскорее уйти незамеченной.

— Давай по порядку. Ты уверена, что это был именно Олег Андреевич?

— Он стоял лицом ко мне. Что же я не знаю собственного отца?

— Так, хорошо. Это был он. Но ты уверена, что целовал он? Ведь могло быть и наоборот. Сейчас такие девицы — сами на шею к мужикам кидаются. Вот ты не досмотрела, а, может, он от неё потом вырвался и отплёвывался ещё.

— Не похоже на папу. Плеваться он вряд ли будет. Так-так-так. Скажи-ка, и тебе тоже на шею кто-нибудь вешается?

Он вздёрнул брови.

— Ну-у-у… Есть одна… Седьмого сентября две тысячи второго года вытянула меня на танец и повисла.

Мила хлестнула его рукой по плечу и оказалась тут же придавленной его телом к постели.

— Понаблюдай за мамой. Если она ведёт себя как обычно, то поводов для беспокойства нет.

Он с трудом сдерживался, чтобы не овладеть ею.

— Но ведь она может не знать…

Её глаза предательски почернели.

— Если она не знает, то поводов для беспокойства нет. И лучше ничего не говори ей. А если тебе нужно с кем-то обсудить, я всегда в твоём распоряжении. Если будет что-то серьёзное, он сам расскажет, и тогда мы всё узнаем прямо от Галины Ивановны.

Он дождался реакции на сказанное, уверился, что смог её убедить. А потом прижался щекой к её виску и не смог больше сдерживаться.

Они узнали не от Галины Ивановны. Им сказал сам Олег Андреевич. Они застали его у мамы в квартире, а попросту — они застали его дома. Он рассказал о возвращении. Они с Галкой по-тихому расписались и снова жили вместе. И вывод из его многолетней, отдельно прожитой жизни был самым простым и лежал на поверхности: нет из женщин никого лучше на свете, чем его жена, мать его единственного ребёнка.

XXII

Спиридоновка. Май 2005 года.

На другой день Марья уже ждала Тимофея, зная наверняка, что он придёт. Сидела на диване в терраске и уговаривала себя больше не заниматься рукоприкладством, а попробовать с ним заговорить.

«Что толку его бить? Он как мальчик для битья! Не сопротивляется даже!»

Марья Антоновна вздрогнула, когда услышала под окном его голос. Они сидели с Василисой на скамейке и разговаривали. Он принёс ей деревянную куклу, которую сам вырезал.

«На все руки от скуки! Они с дочкой уже большие друзья! А я не могу, я его ненавижу! Чего ему от меня надо? Ему нравится быть избитым и выгнанным? Молчит, даже не говорит, чего хочет».

Она ненавидела его и за то, что он приходит, и за то, что молча уходит. В этот раз она долго ждала, когда он войдёт. Тимофей сидел и наслаждался общением с дочерью, ведь та, наивная душа, не питала к нему ничего, кроме интереса и нежной любви. Его сердце отдыхало и крепло рядом с оказавшейся такой славной малышкой. Он и мечтать не мог, что она так хорошо его примет. Очевидно, мать не настраивала девочку против него. Но какой бы дочь не оказалась, он любил её давно и преданно. Здесь и сейчас он понимал, что такое счастье и ради кого надо жить. Но он точно знал, за стеной ждала его неуспокоенная душа, раны которой не излечило время. Кровоточащая душа любимой женщины, которая его ненавидит. Принять его, значит, совершить преступление против себя самой! Как бы ему хотелось облегчить как-то её долю! Терпеть удары любимых рук наперекор мужской гордости — это не наказание для него, а наслаждение. Она не понимает, что ласкает его, прикасаясь, пусть хоть для ударов, иначе давно бы перестала бить его. А вот быть вдали от неё, не слышать, не видеть, не получать весточек — это было настоящим наказанием. Но ему было особенно тяжко, что она выгоняет его. Пусть бы лучше убила, но не выгоняла.