Варшавская Сирена
Шрифт:
— Орех — как моя мачеха Софи, родившаяся в конце апреля.
— Бывает, что орех трудно разгрызть. А какие известные «орехи» упоминаются в твоем галльском гороскопе?
— К сожалению, Дантон.
— Неплохая мешанина, нечего сказать! Судьба тебе дала свекровь под стать интеллигентности Гитлера, с руками Екатерины Медичи, а… все остальное — как у Дантона. Странно, почему мой любимый внук — доктор не разобрался, кто у него жена. А ведь он прекрасный диагностик…
— Буня… — начала Анна.
— Хорошо-хорошо! — прервала ее маршальша. — Я не сомневаюсь в мудрости твоих языческих жрецов. Но вернемся к Адольфу Гитлеру. Согласись, гороскоп… гм… довольно
Анна попыталась переменить тему разговора:
— Неужели это так стыдно, что я ничего о нем не знаю?
— Не ты одна, ma petite, — вздохнула прабабка. — Вчера у соседей кто-то из часто бывающих там людей, кажется вице-министр, человек совсем неглупый, сказал прямо: у страха глаза велики. Никакой войны не будет, пока Адольф — так он его назвал — не договорится с Англией. И ручался головой.
— А если Гитлер договорится? Он не сказал, что тогда будет?
— Ох, тогда не будет ни его поста, ни его головы. Не поджимай так губы. Я решила пошутить, как Мила. Но знаешь, в Польше бывает по-разному: иногда все хорошо, а иногда — конец света. Мы научились шутить даже в такие моменты, когда другие отчаиваются, ноют, плачут и жалуются. Это у нас называется: юмор висельников. Повтори.
— Висельников, — медленно, но безошибочно повторила Анна трудное слово. И в ту же минуту ей в голову пришла мысль, что это препятствие преодолела не жена Адама Корвина, а прежняя Анна-Мария. Святая Анна Орейская! Неужели действительно следовало погружать с головой семь раз в воду не только этих бешеных экс-консулов, экс-художников, но и ее, экс-жительницу Геранда, выпускницу «школы Дьявола» и — чего тут скрывать — в глазах жителей Арморика экс-«белую»?
Как-то раз на Маршалковской Анна встретила Зигмунта Града. Он прошел мимо, но тут же вернулся, догнал ее и спросил, не зайдет ли она с ним в ближайшее кафе. Они не виделись со дня ее свадьбы, и Зигмунт ничего не знал о ее жизни на Хожей, об учебе и работе.
— У меня времени не больше двадцати минут, — сказала Анна, когда они сели за столик и заказали кофе, но потом оказалось, что с этим почти чужим ей человеком она проговорила больше часа. Началось с вопроса, почему она никогда не навестит тетку Дороту, которая мечтает о том, чтобы настоящая бретонка научила ее жарить хрустящие блинчики, как это делают в окрестностях Геранда. Анна удивилась, что ею интересуется славящаяся своей польской кухней мать Зигмунта, но обещала навестить ее как-нибудь во второй половине дня, когда у Адама будут вечерние занятия. Зигмунт насупил брови, хотел что-то сказать, но передумал и тут же спросил, что говорят на Хожей об интересующем всех вопросе: удержится ли этот шаткий мир или начнется война?
На эту тему Анна мало что могла сказать, она предпочла послушать его о пактах Германии с Италией и Японией, которые по сути своей носят антикоммунистический характер, и что вооружение Германии — уже совершенно открытое — становится грозным предупреждением для Австрии и ненавистной фюреру Чехословакии.
— Гитлер, естественно, считается с Британской империей, с Россией и Францией, но у Англии полно проблем с ее колониями, а Франция после восемнадцатого года — это уже совсем другая Франция, она боится окопов, газов, кровопролития, — объяснял ей Зигмунт. — У меня на Западе есть друзья. Они не скрывают, что там настроение подавленное, никто не хочет вооруженного конфликта.
— Выходит… По-твоему, опасность грозит не только Востоку, но и Парижу?
— И всему
Анна нахмурила брови.
— Неужели поляки всегда должны бороться за чужую свободу? — спросила она.
— За нашу и вашу, — машинально поправил ее Зигмунт и взглянул на свою кузину внимательнее, чем раньше.
Этот взгляд ее очень обеспокоил.
— Я сказала что-нибудь не так? Помни, что меня воспитывал дед Ианн ле Бон и я привыкла к тому, что мне делают замечания. Лучше их услышать от тебя, чем от пани Ренаты…
— Нет, ничего! — ответил он, поморщившись, но стараясь придать своему лицу спокойное выражение. — Просто вам, бретонцам, действительно не пришло бы в голову, что можно сражаться за армориканское побережье над Дунаем или Вислой. Нас, к сожалению, история не раз ставила перед нелегким выбором и подбрасывала необыкновенные идеи. После падения Парижской Коммуны посланник правительства Тьера сообщил царю Александру II об участии генералов Валерия Врублевского и Ярослава Домбровского — подданных его императорского величества — в баррикадных боях на улицах Парижа.
— И что сказал царь? — поинтересовалась Анна.
— Почти то же самое, что ты. Что Польша неисправима, а поляки склонны к бунту.
Понять их было нелегко, но все говорило о том, что тридцать восьмой год будет годом тяжелым. Адам в середине февраля поехал на какую-то конференцию в Австрию и вернулся очень обеспокоенный царящими там настроениями, а также ростом популярности Гитлера, о котором неожиданно заговорили все, как до этого о Муссолини. На международный съезд в Вену в начале марта он уже не поехал, поскольку стало ясно, что в ближайшие недели могут исполниться немецкие надежды, и прежде всего самая заветная мечта Гитлера — захват Вены и присоединение Австрии.
— Нас учили, — говорила Анна, — что по Версальскому договору Германии запрещается присоединять земли бывшей монархии Габсбургов.
— Ах, учили, — едко заметил Адам. — Требовать на бумаге и планировать будущее — легче всего. Но почему же сейчас молчит Франция, хотя мои коллеги из Венского университета жалуются на то, что их уже много лет мучает неопределенность. Подумай только: урезанная, лишенная Венгрии и других бывших провинций давней империи Франца-Иосифа, Австрия стала ничем, маленьким, больным безработицей государством. А впрочем… мои коллеги давали понять, что насильственные действия Гитлера не вызывают особого ужаса у некоторых австрийцев, сторонников нацизма, рассчитывающих на материальные блага, которые принесет им присоединение Австрии. У них общий язык и мечты — одинаковые у обеих сторон — о великой, могучей империи, о человеке, ниспосланном провидением. Ты забываешь, а возможно, просто не знаешь, что Гитлер… австриец.
Она столького не знала, поэтому чувствовала себя потерянной среди людей, без конца о чем-то спорящих, раздраженных разницей мнений, занятых политикой значительно больше, чем ее земляки. Там считали, что править должно правительство, а если премьер не нравится даже лавочникам, платящим слишком высокие налоги, ему просто надо уйти. А здесь каждый знал, что все делается не так и что сделал бы он сам, если бы был у власти, каждый переживал, кто и как правит страной, и имел собственную политико-экономическую программу. Каждый, включая студентов и библиотекарей, а также — к ее удивлению — племянниц доктора.