Варшавская Сирена

Аудерская Галина

— Продается участок, отделяющий сад в «Мальве» от железнодорожной станции. И если прикупить эту полоску с карликовыми соснами, то сад приобретет форму правильного четырехугольника, — утверждала маршальша.

Но вынуждена была отказаться от сего предложения, так как ей пришлось одолжить доктору, сильно издержавшемуся после двух свадеб, несколько тысяч злотых на покупку давно запланированного автомобиля.

Красный автомобиль скоро должен был затеряться — как маленький камушек среди огромных, серых и бурых плоскостей, упасть между готовыми к действию танками Гитлера, глаза которого, насытившись великолепной Веной, обратились теперь к Судетам. Одинокая, тяжело больная Чехословакия обращалась к гарантам своей независимости, цитируя статьи Версальского договора. Советский Союз мог бы прийти к ней на помощь разве только с воздуха, ибо ни Польша, ни Румыния не пропустили бы Красную Армию через свою территорию, а западные союзники не спешили выполнять свои обещания. Корреспонденты

сообщали из Лондона, что Чемберлен пытается даже оказать давление на чехов, чтобы они приняли требования Гитлера и спасли Европу от войны. В тридцать восьмом году было решено распустить Коммунистическую партию Польши, в стране росли как на дрожжах, бурлили группы фашиствующей молодежи и ширилось беспокойство среди левых кругов студенчества во всех вузах. В Польше кипело, как в плохо закрывающейся, с отбитой эмалью кастрюле.

Невидимые руки бросали разноцветные камушки совершенно произвольно, казалось бы — без плана, но в целом они создавали картину, в которой пурпур смешивался с серо-зеленым цветом, а неровности, выпуклости и щели удивительно напоминали руины Герники, святого города басков, разбомбленного в тридцать седьмом году люфтваффе. В Испании — на опытном полигоне для противников «красных» — некогда было писать стихи и смотреть театральные представления. Труппа, организованная Гарсиа Лоркой, — «La Barraca» — уже не существовала, а он сам, расстрелянный франкистской полицией, впитался в родную землю бунтом и кровью.

В варшавском «Зодиаке» и в «Малой Земянской» за столиками поэтов было еще полно народу, в театрах и кабаре Дымша и великий Венгжин, оба с клоунскими усиками Гитлера, издевались над экс-капралом, вызывая взрывы смеха в зрительном зале, не отдавая себе отчета в том, что «пятая колонна» не спит и за этот смех актерам и зрителям предстоит еще тяжелая расплата. Приближалось время общенародной ответственности, но об этом не знал никто, кроме сподвижников Гитлера.

В Чехословакии не было единого мнения по поводу того, стоит ли сражаться за Судеты, где жило трехмиллионное немецкое меньшинство. Подготовленная начальником штаба главного командования вермахта кампания предусматривала присоединение Судет и согласие немцев на захват Польшей Заользья, а Венгрией — части Словакии.

— Никто из нас не поедет смотреть Заользье, если даже наше министерство иностранных дел получит в виде взятки такое предложение и не откажется от него. Мы должны быть солидарны, иначе… — приняла решение маршальша.

Но разница мнений была столь же велика в различных группировках, слоях общества и польских семьях, как и в лагере бывших союзников. Нежелание Англии и Франции сотрудничать с Советской Россией было таким же сильным, как возмущение прабабки, что можно пропустить войска восточного соседа через польские земли.

— Коридоры? — сердилась она. — Ничего другого, опять коридоры? Один до Гданьска, второй через всю страну до Праги, а может, еще третий — до Братиславы? В прихожих раньше сидела прислуга и ожидала своих хозяев, приехавших в гости. А кто теперь заселит наши многочисленные коридоры? Кто будет разбегаться во все стороны или подслушивать под их стенами? Я не согласна ни на какие коридоры. Никогда!

Министр иностранных дел Бек был такого же мнения и восстановил против себя — в гораздо большей степени, чем маршальша, — Уинстона Черчилля, который понимал, что конфликт можно решить, укрепляя отношения с Москвой, он также осуждал премьера Чемберлена за то, что тот потакает Гитлеру. Неужели этот политик стал горячим сторонником уступок гитлеровской Германии под влиянием отца, лауреата Нобелевской премии за укрепление мира 1925 года? Во всяком случае, так утверждал Черчилль — и добавлял, что эта премия, несмотря на все старания, во второй раз семье Чемберленов не достанется. Столь знаменитый политик, скорее всего, дождется взрыва бомбы, которую сбросят на его витающую в облаках голову скоростные эскадрильи немецких военно-воздушных сил. Маршальшу возмущал тон Гитлера в переговорах с регентом Венгрии, тот молча терпел презрительные замечания вроде того, что уж коль желаете сесть за общий стол, то должны как следует поработать в кухне. Раздражало ее и высокомерие обоих диктаторов. Идол толпы, Муссолини, говорят, любил смотреть на приближающихся к его письменному столу просителей с расстояния в несколько десятков метров. Ходили также слухи о том, что Гитлер любит, когда собираются огромные толпы народа, поскольку получает особое удовольствие, когда сопровождающие его машину мотоциклисты разрезают эту массу и отбрасывают людей в сторону. Говорили о войне и одновременно устраивали банкеты и рауты. Фюрер расхваливал на праздничном приеме у дуче красоты Тосканы и жил в Квиринальском дворце как гость итальянского монарха. В Варшаве, несмотря на неуверенность, на нервное напряжение, а возможно, для того, чтобы его разрядить, люди ходили на дансинги, на балы, в модную в то время танцующую и поющую «Адрию». Адам утверждал, что ревнует Анну, и доказательств этого было много, но он любил смотреть, идя чуть сзади, как толпа мужчин у дверей расступается при виде ее стройной, словно рождаемой из морской пены фигуры, как свободно она прокладывает

себе дорогу — не сознавая своей красоты, — только одному ему принадлежащая, в недавнем прошлом жительница средневекового города, парижанка Анна-Мария.

Жизнь внешне шла своим чередом. Люди во всей Европе хотели жить, жить любой ценой, и казалось, что народы действительно верят в силу и готовность армий своих стран, а прежде всего в благоразумие Гитлера, который, словно удав боа, должен отдохнуть и переварить большую порцию проглоченных чужих тел. Поэтому Анна, которая впервые попала в «Адрию» именно этой зимой, танцевала без плохих предчувствий и укоров совести. Она танцевала на движущемся круге паркета, над которым в затемненном зале мигали тысячи звездочек, и ей неожиданно показалось, что она — сказочная принцесса, ибо никто из ее родственников, даже парижских, не поверил бы в такое превращение Золушки в принцессу, кружащуюся сейчас под звездами, ослепленную их блеском, всю в свете, серебре и золоте. Батиньоль, Батиньоль, Батиньоль! Смотри, как веселится та, ноги которой еще недавно калечили сабо, которая жадно смотрела на живописные прилавки на базаре, ломящиеся от мяса и рыбы. Это на нее сейчас откуда-то сверху сыплются, как чешуйки серебристых сардин, звездочки-огоньки, звездочки — так похожие на те, что падали в августовскую ночь на пляж и в гладкое сонное море. Любовь, звездное небо над головой и наконец-то свой дом! Может, еще не совсем свой, но в нем Анна уже не чувствует себя ненужной, как раньше, когда ее терпели только потому, что она приносила какую-то пользу. Конторка в подсобном помещении магазина Софи, двор и сад деда Ианна, кухня тетки Люси ле Тронк. Батиньоль… К счастью, есть еще Адам, Адам, Адам! Станцуем еще раз, пока падают звезды? La vie est douce. Douce… пока не нарушен мир, пока ноги сами скользят по натертому паркету и, наконец, пока не отдаешь себе отчета в том, что в этой стране, открытой со всех сторон, нельзя спать в такой же безопасности, как в бретонских шкафах, что здесь люди борются за свободу, а не за жизнь. И кто знает, если начнется война, — не придется ли вспомнить старую песенку Ианна ле Бон, которого овевали все атлантические ветра: «La vie est dure, dure…» [18] .

18

Жизнь сурова, сурова… (франц.).

Она танцевала под звездами в то самое время, когда в Берлине и Вене раздавался призыв: «Встать в круг!» Только там партайгеноссен умело сгоняли людей в кучу. Все в центр! Alle, alle, alle! Никто не выскользнет, все вправо, вправо, вправо! Руки сжимаются плотнее, крепче, круг сжимается, становится меньше и меньше… Как будто сапфировая сеть — нет, стальная — упала сверху на площадку, пахнущую гниющими водорослями и снулыми, зловонными рыбами… Жарко, душно, не хватает воздуха.

— Что с тобой? Тебе плохо? — спросил Адам.

— Нет-нет! Просто у меня закружилась голова.

— R-r-rond! Дамы влево, кавалеры вправо!

Как хорошо, что можно кружиться в разных, даже противоположных направлениях, что в Варшаве люди не все одинаковые, что они не кричат единодушно и не выбрасывают вверх руку, что сейчас, наоборот, маленький кружок двигается вправо, а кавалеры снаружи — влево, все быстрее влево… Может, это и есть свобода?

— Кавалеры выбирают!

— Святая Анна Орейская! Кого выберут все эти мужчины, которым неожиданно велели остановиться? И что они выберут? Снова свободу? Когда и какую?

И ежедневно надо было работать, и работать много; теперь Анне приходилось больше времени уделять библиотеке, так как она была уже постоянным сотрудником, из-за этого страдали университетские занятия. Она ходила только на вечерние лекции и, собственно говоря, так и не смогла войти в неспокойную, очень разобщенную, раздираемую противоречиями студенческую среду. Адам сожалел об этом и твердил, что она должна знать, какие существуют там группировки, что кроется за той или иной демонстрацией, но дядя Стефан, к ее удивлению, был другого мнения.

— Не вмешивайся в дела, которых ты не понимаешь, — как-то раз сказал он ей. — Не поддавайся террору толпы, никогда не соглашайся с одним, не выслушав противоположной точки зрения. Иначе окажешься в двух шагах от костра, на котором горят книги. На одних — одни, а на других — другие.

Теперь они встречались довольно часто, часы ее работы почти совпадали со временем, когда он находился в своем кабинете на Кошиковой. По мнению сотрудников, Стефан Корвин был человеком тяжелым, деспотичным и очень требовательным. В то же время его редкие похвалы ценились выше, чем увеличение зарплаты или награды. Он никогда не повышал голоса и не был общительным, никто никогда не заходил в его кабинет просто так, поболтать. Страх и уважение, которые он внушал, были непонятны, необъяснимы для Анны. Странно, будучи послушным ребенком в родном доме, он совершенно менялся, переступая порог библиотеки. Сюда он приносил высокомерие прабабки, умел быть, как она, гневным и властным, но ее невозмутимости, доброжелательности по отношению к миру и людям, ее свежей, непритворной молодости — этого в нем не было.