Варшавская Сирена

Аудерская Галина

— Обычная старческая нетерпимость, — высказала свою мысль вслух Анна.

И вдруг случилось совершенно неожиданное. Мягкая Кристин ле Галль швырнула на пол вынутую из ящика шкатулку, совершенно так, как это делала рассерженная прабабка, и сказала со злостью и гневом:

— Почему старческая? Почему именно старческая? Потому что тебе девятнадцать лет и мы все тебе кажемся такими же старыми, как дед Ианн? Смотри, Анна-Мария! Ты начинаешь действовать на нервы не только Стефану.

Она не назвала его ни дядей Стефаном, ни мсье Корвином. Неужели Кристин когда-то была отвергнута этим человеком, который сегодня

днем спрашивал ее, Анну-Марию, урожденную ле Бон, зачем она нарушила его покой? Зачем сделала его несчастным?

Через несколько дней Анна поняла, почему рекомендательное письмо от доцента Стефана Корвина имело такой вес. Оказалось, что он относится к тем людям, которые ни на йоту не отступают от существующих инструкций, не признают никаких протекций, ему никто и никогда не может навязать неквалифицированного сотрудника и уж тем более — не книголюба. Надо было решаться, и как можно скорее, она должна знать, сколько времени у нее отнимет учеба и сможет ли она совместить работу практиканта в библиотеке с занятиями в университете. Будут ли ей за это платить, можно ли ей рассчитывать хотя бы на такой же заработок, какой она получала в библиотеке на Познаньской?

Она решила не предупреждать по телефону, что приедет в «Мальву» сразу же после полудня: в это время прабабка спит у себя наверху, а Крулёва — вопреки заверениям — дремлет, закрывшись в своей комнате, бодрствует в эти часы только дядя Стефан, он обычно, пользуясь тишиной, работает в библиотеке. Дверь на террасу была закрыта, поэтому она обошла дом и взобралась на скамейку под окном.

Дядя Стефан сидел за письменным столом, что-то писал, зачеркивал, потом дописывал и тут же вымарывал одним быстрым росчерком пера. В какой-то момент он поднял голову, увидел ее и торопливо закрыл руками исписанный лист бумаги, будто хотел сохранить в тайне содержание письма.

— Дверь закрыта, поэтому я… — начала она.

— Да, закрыта, — грубо прервал он, — потому что моя мать в это время никого не принимает. Даже самых близких ей людей.

— Я приехала не к ней. Разрешите… мне надо поговорить с вами.

Он смешался и покраснел. Смял листок и сунул в ящик стола, потом начал перекладывать книги, суетился возле стола, наконец подошел к боковой двери, которая вела прямо из библиотеки в сад, и вот он уже рядом со скамейкой.

— Слезай, — сказал он строго. — Ты не маленький ребенок, который играет в прятки и пугает взрослых. Я думал… Я думал, что-то случилось на Хожей.

Он уже был спокоен и даже пытался объяснить, почему так смешался от ее неожиданного визита. Это приободрило ее и, усевшись на скамейку, туда, куда он движением руки велел ей сесть, она без всяких предисловий начала объяснять, зачем приехала и как ей хочется работать в хорошей библиотеке, в отделе французских книг.

— Шеф бюро на улице Ламандэ позволил мне привести в порядок собрание его книг, мы вместе с ним составили каталог. А хозяйка библиотеки с Познаньской могла бы дать справку о том, что я работаю у нее год. Кроме того, у меня есть свидетельство с курсов…

Он взял официальную бумагу двумя пальцами, как что-то нечистое, и, продолжая стоять, поднес к глазам. Его губы были плотно сжаты и искажены презрительной гримасой, но по мере чтения лицо дяди Стефана прояснилось, исчезла глубокая морщина между бровями. Он молча вернул ей свидетельство.

—

Оно недостаточно хорошее? — спросила Анна, почти не дыша.

— Наоборот, — возразил дядя Стефан. — Оно лучше, чем можно было ожидать от иностранки. Ты кончила лицей в Париже?

— Да.

— Почему ты хочешь работать?

— Чтобы не быть зависимой. Ни от кого.

— Даже от Адама?

— Даже.

— Да ну? А эта библиотекарша с Познаньской довольна тобой?

— Да, да. Она согласна даже поменять дни, часы, только бы я осталась и работала с ней.

— Я недослышал. Повтори.

— Она согласна на все, лишь бы я работала…

— Боже мой! — воскликнул он и, нырнув в открытую дверь, исчез.

Анна сидела на скамейке словно прикованная, удивленная его реакцией, не зная, что ей теперь делать. Не лучше ли уйти отсюда и сразу же уехать в Варшаву? Дядя Стефан решил — и правильно, — что она злоупотребила доверием, которое он ей оказал, когда признался в своих чувствах, настолько запутанных, что и сам не мог понять, где тут любовь, где — неприязнь, а возможно, даже ненависть. Он решил, что Анна хочет его использовать в своих целях, и этот поступок он воспринял как нечто несоответствующее его представлениям о ней, он даже вспомнил бога, и, кажется, на сей раз не напрасно. Нужно быть безумной, чтобы просить о помощи именно этого человека.

Анна встала и побрела назад. Ей было стыдно, она чувствовала себя униженной, такого она не испытывала еще никогда в жизни — и сама была виновата в этом.

Однако Стефан Корвин, должно быть, хорошо помнил сцену, которая произошла на его глазах более года назад в аллее мальв, когда Адам одним взглядом, одним словом изменил жизнь Анны-Марии. Потому он догнал ее и крикнул:

— Анна!

Теперь они стояли друг против друга, а ее судьба была в его руках. Она поняла это только потом, но уже тогда, стоя между качающимися мальвами, почувствовала что-то похожее на головокружение. Он протянул ей вместе с визитной карточкой белый конверт и сказал спокойным, повелительным тоном, каким, вероятно, разговаривал с подчиненными:

— Завтра пойдешь с этим в Публичную библиотеку на Кошиковой улице. К сожалению, ты носишь мою фамилию, но помни: если ты туда поступишь, никогда не называй меня… дядей.

— Да, я поняла.

— А если у тебя будут какие-нибудь трудности, приезжай сюда через пару дней в это же время. Всю эту неделю я буду сидеть в Константине.

— Понимаю. И спасибо. Большое спасибо.

— Пока еще не за что, — буркнул он. — Это странно, но никто мне никогда не говорил, что ты любишь книги.

— Ох, Кристин знала. Это она привела меня к пани Алине на Познаньскую.

— Мадемуазель? Надо же! Как, оказывается, умеет хранить тайну Кристин ле Галль, когда игра стоит свеч.

— Не понимаю. Это такая польская поговорка?

— Ну, предположим, выражение, которого ты еще не понимаешь. А сейчас скажи мне, но только одним словом. Этот день… Ты довольна этим днем?

— Да, о да!

Они еще какое-то время молча стояли друг против друга. Анна снова чувствовала себя виноватой, потому что многое бы отдала за то, чтобы этот худой мужчина в очках, стоящий среди мальв, неожиданно исчез или превратился бы в Адама, но, вероятно, он не угадал ее мысли, ибо ответил на ее восклицание улыбкой.