Василий Тёркин
Шрифт:
Все обошлось хорошо, лучше, чем она могла желать.
Отца она видела в темноте его чуланчика. Он лежал целый день в угловой каморке без окон, где кровать приткнута к стене, и между ее краем и стеклянной дверью меньше полуаршина расстояния. Мать сколько раз упрашивала его перебираться в комнату, где они когда-то спали вместе, но он не соглашался.
В каморке было так темно, что она не могла отчетливо разглядеть отцовского лица, заметила только, что оно раздулось; грудь была обнажена сверху; косой ворот рубашки откинут.
Отец полусидел в постели, прислонившись к высоко взбитым подушкам. Показалось ей, что борода
Небывалое волнение охватило ее, когда она наклонилась к нему и взяла руку, уже налитую водой, холодную. Перед ней полумертвец, а она боится, как бы он не проник ей в душу, каким-нибудь одним вопросом не распознал: с какими затаенными мыслями стоят они с матерью у его кровати.
– Дочка, - перехваченными звуками говорил ей отец, - ты на меня не ропщи!
– Папенька! Что вы!
– смогла она ответить и против воли заплакала.
– Не моя вина, милая... Времена не те... все пошло на умаление.
– Чего тут, Ефим Галактионыч!
– вмешалась мать.
– Н/ешто она что?.. Уж ты не расстраивай себя... без нужды. Полегче тебе с/едни, вот бы и сказал нам, какое твое желание.
Мать не договорила. Она слышала ее голос сбоку и немного сзади от себя.
"Догадается!
– подумала Серафима.
– Как бы не испортить всего!"
Но отец сам потребовал шкатулку. Она помогла матери достать ее из-под столика в проходной комнатке, отделявшей гостиную от каморки, где лежал отец.
Шкатулка показалась ей чрезвычайно легкой, должно быть, от возбуждения. Они обе держали ее перед отцом.
Он дрожащими и налитыми пальцами достал ключ с цепочки, висевшей у него на груди, и долго не мог отпереть. Наконец пружина музыкально прозвенела, и крышку он откинул с их помощью.
– Вот видите, - говорил он уже совсем замирающим голосом, - тут... Пальцем надавите в правом углу, и отскочит планочка.
У него еще достало сил показать, как следовало надавить.
– Что там найдете... больше ничего и нет... Нигде не ищите, в другом месте... И по-Божески, по-Божески...
Отец начал метаться. Чтобы запереть шкатулку, пришлось снять с его шеи цепочку, где, кроме ключа, висел большой оловянный крест и ладанка.
Она думала - он кончается. Мать поспешно убрала шкатулку и прибежала на ее зов.
– За доктором послать-ин, Ефим Галактионыч?
– спросила мать, сдерживая рыдания.
И Серафима готова была разрыдаться.
Если бы у отца хватило телесных сил сказать ей еще раз: "Смотри, дочка, не обижай Калерии, не бери греха на душу!" - она упала бы на колени и во всем призналась бы.
Но отец ослаб. Они обе страшно испугались: думали, сейчас отойдет. Пометался он с минуту, потом ему стало легче; он наклонился и чуть слышно выговорил:
– Подь сюда, Серафима.
Она опустилась на колени. Отец благословил ее и поцеловал в голову.
– Прощай, дочка, - еле слышно прошептал он. Живи по-Божески... Муженек не задался... Терпеть надо... По- честному...
Она тихо плакала; но в ней уже ничто не влекло ее к признанию. Да и как бы она покаялась?.. Зачем?.. Чтобы потрясти отца, убить его на месте?
Слезы облегчили ее. Мать тоже тихо плакала.
– Ну, подите!
В гостиной они обнялись и, отойдя к печке в дальний угол, пошептались.
– Пришлите за мной... ежели ночью... папенька отходить будет.
– Зачем?
–
– Он благословил тебя. Теперь уж не встать ему, сердешному...
О "пакете" они больше не говорили, но между ними и без слов что-то было условлено.
"Васе деньги нужны до зарезу, а достал ли он у того барина?"
Серафима спросила себя и сейчас же подумала о близкой смерти отца. Неужели ей совсем не жалко потерять его? Опять обвинила она себя в бездушии. Но что же ей делать: чувство у нее такое, что она его уже похоронила и едет с похорон домой. Где же взять другого настроения? Или новых слез? Она поплакала там, у кровати отца, и на коленки становилась.
Жутко ей перед матерью за "любовника", но теперь она больше не станет смущаться: узнает мать или нет - ей от судьбы своей не уйти. И с Рудичем она жить будет только до той минуты, когда им с матерью достанется то, что лежит в потаенном ящике отцовской шкатулки.
Есть у ней предчувствие, что Вася денег у того барина не добудет. Завтра или послезавтра должна прийти к ней депеша, адресованная "до востребования". Каждое утро она будет сама ходить на телеграф.
С тех пор, как вернулся из Москвы муж, она за собою следит. Но ей не нужно особенно себя сдерживать. Он для нее точно какой-то постоялец. Ни злобы, ни раздражения, ни желания показать, как она к нему относится... Только бы он не вздумал нежничать.
И третьего дня, и сегодня она жаловалась на головную боль, нарочно лежала перед обедом. Она не будет больше "принадлежать" Северу Львовичу ни под каким видом.
Про себя она зовет мужа "Север Львович", и это имя "Север" кажется ей сегодня смешным. Да и весь-то он - такое ничтожество... Теперь муж ничего не может над ней, ровно ничего. Еще много две недели, она опять подумала о смерти отца" - и ее след простыл.
И нисколько ей не страшно скрыться отсюда. "Скандалы!" - закричат все в городе. Быть на линии прокурорши и жить домом, считаться самой красивой молодой дамой - и вдруг бежать... С кем? Про ее связь вряд ли кто знает. Может быть, догадывается одна приятельница... Сочтут за тайную нигилистку. Нарочно, мол, влюбила в себя судебного чиновника, выведала от него какие-нибудь тайны и убежала за границу. Про то, как она живет с ним, конечно, говорят в городе, знают, что он игрок, но думают, должно быть, что она до сих пор влюблена в него; жалеют, пожалуй, или называют "дурой". Она в последнюю зиму мало выезжала, была всего на двух-трех вечерах в клубе, ухаживателей не поощряла, по целым неделям сидела одна. Да и какая охота приглашать кого-нибудь? Север Львович начнет каждый раз умничать, гримасы строить, колкости говорить, показывать, какой он джентльмен и какая она "мужичка" и "моветонка". В первый год она еще терпела, а с тех пор, как встретила Теркина, не желала выносить этих "фасонов".
И с той самой поры она считает себя гораздо честнее. Нужды нет, что она вела больше года тайные сношения с чужим мужчиной, а теперь отдалась ему, все- таки она честнее. У нее есть для кого жить. Всю свою душу отдала она Васе, верит в него, готова пойти на что угодно, только бы он шел в гору. Эта любовь заменяла ей все... Ни колебаний, ни страха, ни вопросов, ни сомнений!..
И вдруг она запела вполголоса на самом крутом подъеме дамбы:
О, люби меня без размышлений,