Василий Тёркин
Шрифт:
– В клубе... нет, это немыслимо!
– Он заходил, все еще с большим пальцем в выемке жилета.
– Нет, у себя, в нумере...
– Ловко!
– вырвалось у нее таким бесцеремонным звуком, что Рудич вскинул на нее свой монокль. Значит, к нему отправились?..
– Нельзя было... Ты понимаешь. Я был в таком проигрыше.
Он незаметно для себя стал говорить ей "ты".
– На сколько же?
– На очень значительную сумму. На очень!..
– Совестно выговорить небось?
Такого тона Север Львович еще не слыхал от жены.
В
– Серафима, ты понимаешь... теперь для меня, в такую минуту... на днях должна прийти бумага о моем назначении...
– И вы еще больше спустили?
Сквозь свои пушистые ресницы, с веками, немного покрасневшими от сна, она продолжала разглядывать мужа. Неужели эта дрянь могла командовать ею и она по доброй воле подчинилась его фанаберии и допустила себя обобрать до нитки?.. Ей это казалось просто невозможным. И вся-то его фигура и актерское одутлое лицо так мизерны, смешны. Просто взять его за плечи и вытолкнуть на улицу - б/ольшего он не заслуживал. Никаких уколов совести не чувствовала она перед ним, даже не вспомнила ни на одно мгновение, что она - неверная жена, что этот человек вправе требовать от нее супружеской верности.
Он провел белой барской ладонью по своей лысеющей голове и почесал затылок.
– Словом... мой друг... это экстраординарный проигрыш. Я мог бы, как... представитель, ты понимаешь... судебной власти... арестовать этого негодяя. Но нужны доказательства...
– Не дурно было бы!
– перебила она.
– Сам же играл до петухов у шулера и сам же арестовать его явился... Ха-ха!
Такого смеха жены Рудич еще никогда не слыхивал.
– Ты пойми, - он взял ее за руки и примостился к ней ближе, - ты должна войти в мое положение...
– Да сколько спустили-то?
– Сколько, сколько!..
– Тысячу или больше?
– Тысячу!.. Как бы не так! Подымай выше!..
Он сам соскочил с своего обычного тона.
– Ну, и что ж?
Этот возглас Серафимы заставил его взять ее за талию, прилечь головой к ее плечу и прошептать:
– Спаси меня!.. Серафима! Спаси меня!.. Попроси у твоего отца. Подействуй на мать. Ты это сделаешь. Ты это сделаешь!..
Его губы потянулись к ней.
– Никогда!..
– выговорила резко и твердо Серафима и оттолкнула его обеими руками.
– Ты с ума сошла!
Он чуть было не упал.
– Отправляйтесь спать!
И когда он опять протянул к ней обе руки со слащавой гримасой брезгливого рта, она отдалила его коленями и одним движением поднялась.
У дверей столовой она обернулась, стала во весь рост и властно прокричала:
– Не смейте ко мне показываться в спальню! Слышите!.. Ни спасать вас, ни жить с вами не желаю! И стращать меня не извольте. Хоть сейчас пулю в лоб... на здоровье! Но ко мне ни ногой! Слышите!
Она пробежала через столовую в спальню,
И когда она от стремительности почти упала на край своей кровати, то ей показалось, что она дала окрик прислуге или какому-нибудь провинившемуся мальчишке, которого запрут в темную и высекут...
XXVI
Теркин шел по тропе мимо земляных подвалов, где хранился керосин, к конторе, стоявшей подальше, у самой "балки", на спуске к берегу.
Солнце пекло.
Он был весь одет в парусину; впереди его шагал молодой сухощавый брюнет в светлой ластиковой блузе, шелковом картузе и больших сапогах; это и был главный техник на химическом заводе Усатина, того "благоприятеля", у которого Теркин надеялся сделать заем.
Сегодня утром он не застал его в усадьбе. Усатин уехал в город за двадцать верст, и его ждали к обеду. Он должен был вернуться прямо в контору.
Туда они и шли с Дубенским, - так звали техника с завода из-за Волги. Тот также приехал по делу. И у него была "большая спешка" видеть Арсения Кирилыча.
Усатин наезжал один в эту приволжскую усадьбу, где когда-то сосредоточил торг керосином. Семейство его проживало с конца зимы где-то за границей.
Теркина принял нарядчик. Он еще помнит его с того времени, когда сам служил у Арсения Кирилыча; его звали Верстаков: ловкий, немножко вороватый малый, употреблявшийся больше для разъездов, уже пожилой.
Верстаков ему обрадовался и повел его сейчас же наверх, где помещаются комнаты для гостей.
– Надолго к нам, Василий Иваныч?
– спросил он его тоном дворового.
Прежде он держался с ним почти как равный с равным.
На его вопросы о хозяине, его делах, новых предприятиях и планах Верстаков отвечал отрывочно, с особенным поворотом головы в сторону, видимо с умышленной сдержанностью.
Но Теркин не хотел допытываться; только у него что-то внутри защемило. Как будто в уклончивых ответах Верстакова он почуял, что Усатин не может быть настолько при деньгах, чтобы дать ему двадцать тысяч, хотя бы и под залог его "Батрака", а крайний срок взноса много через десять дней, да и то еще с "недохваткой". Остальное ему поверят под вексель до будущей навигации.
Там же в усадьбе дожидался Усатина и его техник или "делектур", как называл его Верстаков. Они друг другу отрекомендовались за чаем.
Дубенского он сразу определил: наверно из "технологического", с большим гонором, идей самых передовых, - может, уже побыл где-нибудь в местах "отдаленных", - нервный, на все должен смотреть ужасно серьезно, а хозяйское дело считать гораздо ниже дела "меньшей братии".
Так выходило по соображениям Теркина из повадки и наружности техника: лицо подвижное, подслеповат, волосы длинные, бородка плохо растет, говорит жидким тенором, отрывисто, руками то обдергивает блузу, то примется за бородку. О приятном тоне, об уменье попасть в ноту с чужим человеком он заботится всего меньше.