Василий Тёркин
Шрифт:
Без тоски, без думы роковой!
Давно она выучила этот романс, на слова Майкова, еще в гимназии. Сейчас же заметалась перед ней вся обстановка того ужина с цыганами, где она впервые увидала Васю.
Ее родной город, в ту минуту пустой и дремотный, приучил ее с детства к разговорам о чувствах и любовных историях... В нем, в его летних гуляньях, в жизни большой реки, в военных стоянках, в пикниках зимой, в оперетке, - было что-то тайно-гулливое. В здешних женщинах рано сказывается характер, независимость речи и замашек. Как она сама грубила всем, лет с двенадцати!.. Сколько было у нее маленьких романов с гимназистами!..
Вот она какая была "гадкая девчонка", хоть и не хуже других.
А теперь она вся трепетала и рвалась к тому, кто взял ее на жизнь и смерть. И выходило, что она теперь как будто честнее!
XXIV
Долго пришлось Серафиме ждать возвращения мужа из клуба. Захар поехал за ним к двенадцати.
Целый час просидела она за пианино. На нее нашла неудержимая потребность петь.
Но сначала она разделась, поспешно побросала все на пол и на свою кровать. Горничная с маслистым лицом бродила как сонная муха.
Она дала на нее окрик:
– Положи капот и ступай!.. Ты мне надоела, Феня!
Спальня была угловая комната в четыре окна. Два из них выходили на палисадник. Дом - деревянный, новый, с крылечком - стоял на спуске в котловину, с тихой улицей по дороге к кладбищу.
Большая тишина обволакивала его ночью. Изредка трещотка ночного сторожа засвербит справа, и звук надоедливо простоит в воздухе с минуту, и потом опять мертвая тишина. Даже гул пароходных свистков не доходит до них.
Когда Серафима надела капот - голубой с кружевом, еще из своего приданого - и подошла к трюмо, чтобы распустить косу, она, при свете одной свечи, стоявшей на ночном столике между двумя кроватями, глядела на отражение спальни в зеркале и на свою светлую, рослую фигуру, с обнаженной шеей и полуоткрытыми руками.
В этой спальне прошла ее замужняя жизнь. Все в ней было ее, данное за ней из родительского дома. Обе ореховые кровати, купленные на ярмарке в Нижнем у московского мебельщика Соловьева с "Устретенки", как произносила ее мать; вот это трюмо оттуда же; ковер, кисейные шторы, отделка мебели из "морозовского" кретона, с восточными разводами... И два золоченых стульчика в углу около пялец... К пяльцам она не присаживалась с тех пор, как вышла замуж.
Тут, в этом супружеском покое, она стала умнеть. С каждым месяцем обнажалась перед ней личность ее "благоверного". Не долго тщеславие брало в ней верх над способностью оценки. Да и не очень-то она преклонялась, даже когда выскочила за него замуж, пред его "белой костью". Мужчины по теперешним временам все равны перед неглупой и красивой молодой женщиной. Не то что она - все-таки дочь почтенных людей, по местному купечеству, гимназистка с медалью, - какая-нибудь дрянь, потаскушка, глядишь, влюбит в себя первого в городе богача или человека в чинах, дворянина с титулом и помыкает им, как собачонкой. Мало разве она знает таких историй?
И ничего-то в ее жизни с Севером Львовичем не было душевного, такого, что ее делало бы чище, строже к себе, добрее к людям, что закрепляло бы в сердце связь с человеком, если не страстно любимым, то хотя с таким, которого считаешь выше себя.
Она стала портиться. В девушках у нее были порывы, всякие благородные мысли, жалость, способность откликаться на горе, на беду. И было время - она втайне завидовала этой самой Калерии. И ее днями влекло куда-нибудь, где есть большое дело, на которое стоит положить всю себя, коли нужно, и пострадать.
С мужем все это выело у нее, ровно червяк какой сточил. Не полюби она Васи - что бы из нее вышло?
"Гулящая
Со свечой в руках прошлась она потом вдоль всех трех комнат, узковатой столовой и гостиной, такой же угловой, как спальня, но больше на целое окно.
Не жаль ей этого домика, хотя в нем, благодаря ее присмотру, все еще свежо и нарядно. Опрятность принесла она с собою из родительского дома. В кабинете у мужа, по ту сторону передней, только слава, что "шикарно", - подумала она ходячим словом их губернского города, а ни к чему прикоснуться нельзя: пыль, все кое-как поставлено и положено. Но Север Львович не терпит, чтобы перетирали его вещи, дотрагивались до них... Он называет это: "разночинская чистоплотность".
Нет, не жаль ей ничего в этом домике. Жаль одного только - годов, проведенных без любви, в постылом сожительстве.
"Хуже всякой адвокатской содержанки!" - гневно подумала она, поставила свечу на пианино, подняла крышку и несколько раз прошлась по гостиной взад и вперед. "Разумеется, хуже содержанки!" - повторила она. Содержанку любят для нее самой, тратятся на нее, хоть и не уважают ее, зато из-за нее обманывают жен, попадают часто в уголовщину, режутся, отравляются... А она?.. Только и есть утешение, что Север Львович не завелся еще никем на стороне. Оттого, конечно, что у него, как у игрока, все другие страсти выело. Да и случая не представлялось. Его никто не любит; он везде держит себя чванно, с язвой, все как-то ежится, когда разговаривает с губернскими дамами, всем своим тоном показывает, что он - настоящий барин, правовед, сенаторский сын и принужден жить в трущобе, среди разночинцев и их самок - его любимое слово. И какая в этом сладость, что он ее ни на кого не променял, даже если б она и любила его?.. Она до сих пор ему не противна. Есть у него дома женщина, ничего ему не ст/оит, ее деньги все ушли на него же. Шутка! Без малого тридцать тысяч!
Эта цифра зажглась в ее голове, как огненная точка. Васе нужно как раз столько. Даже меньше! Будь у нее в ящике или в банке такие деньги, она ушла бы с ним, вот сейчас уложилась бы, послала бы Феню за извозчиком и прямо бы на пароход или на железную дорогу, с ночным поездом.
Почему не встретила она Васи четыре года назад? И свободна была, и деньги были, и любовь бы настоящая, бесповоротная погнала ее под венец, а не самолюбивая блажь девчонки, удостоенной ухаживания барича- правоведа.
Щеки Серафимы пылали. Ей стало нестерпимо противно на самое себя. Бранные слова готовы были соскочить с ее разгоряченных красных губ.
И так же нестерпимо жалко сделалось Васи. Он, бедный, должен теперь биться из-за двадцати тысяч. Скорее всего, что не достанет... Или впутается в долг за жидовские проценты.
Она села у пианино порывисто, чтобы освободить себя от наплыва горечи, и взяла несколько сильных аккордов.
Что было, то прошло! Он ее любит... Она ему принадлежит! Чего же больше? Еще неделя, две - и не будет ее в этих постылых комнатах.
Она запела вдруг тот цыганский романс, который помог им сойтись с первой же встречи: "Коль счастлив я с тобой бываю"... Это она за него поет, за Васю... И слов ей не нужно: слова глупые и старомодные, довольно одной мелодии.
Много-много раз повторила она один мотив... Потом запела другой романс на те слова, что она начала вслух произносить, когда ее пролетка поднималась наверх дамбы:
О, люби меня без размышлений,
Без тоски, без думы роковой!